Репей в хвосте (СИ)

В этот раз я проспала недолго. Наверно в том был повинен сон. Мне приснился Иван, лежащий неподвижно на больничной кровати. Глаза закрыты, беспомощно раскинутые руки поверх одеяла. Сама я находилась в ногах постели, и когда попробовала приблизиться, то не смогла… Потом ощутила еще чье-то присутствие в темной и тихой комнате, а через мгновение увидела какое-то движение. Шевельнулась занавеска на открытом теплому летнему ветерку окне, шорох, потом какие-то звуки… Словно кто-то закашлялся сухим лающим кашлем, а на белой простыне, укрывавшей Иван, прямо у него на груди вдруг расцвели одна за другой красные гвоздики… Я закричала отчаянно, но почему-то беззвучно и… проснулась. Было темно, тихо, в открытую форточку долетали запахи нагретого за день асфальта, и шумы редких машин, пролетавших по Садовому кольцу. И ужас! Каким немыслимым ужасом дышало все это умиротворенное спокойствие! Я не могла, больше не имела сил лежать и терпеть его удушающе крепкие объятия. Потихоньку встала. Сначала опираясь на постель, потом по ее спинке добралась до стены, а вдоль ее к двери. Потихонечку, потихонечку, как учил Витаминыч…

К счастью и моя, и его палаты располагались практически напротив лестницы и мне не пришлось по-пластунски преодолевать пост дежурной медсестры. Ванечка лежал один — вторая высокая реанимационно-мудреная постель, что была поближе к дверям, пустовала. Я с замиранием сердца подошла, совершенно искренне страшась увидеть на его груди те самые цветы смерти, что привиделись мне в моем кошмаре, но нет. Слава богу, сон остался сном. Правда лежал Иван точно так же, как мне снилось, но широкая грудь его размеренно вздымалась и окно было закрыто… Да и то — когда это в наших больницах окна бывают открыты? Даже в июле все они оказались добротно заклеены полосами уже пожелтевшей и кое-где отвалившейся бумаги.

Я подошла еще ближе. Длинные темные волосы его разметались по подушке, лицо заросло черной щетиной, густые ресницы опущены, линия рта расслаблена. Ни бинтов, ни пропитанной кровью ваты, которые виделись мне. Лишь аккуратно приклеенный пластырем сложенный в несколько раз кусок марли над правым ухом ближе к темени. Не будь его, да каких-то трубочек в носу, видно помогавших ему дышать, подумала бы, что милый мой просто спит. Осторожно придвинула от стены стул и с облегчением уселась.

— Ванечка… — потом погромче. — Ванечка!

Нет, не слышит. А может, слышит? Ведь говорят, что нужно общаться с больными, лежащими в коме. Кома! Слово-то какое страшное.

Я вдруг вспомнила, как Ильченко, после того, как наш вертолет сел на Люлькинском аэродроме, оглаживая изрешеченный пулями бок спасшей нас машины, сказал:

— В Афгане говорили, что вертолеты — это души подбитых танков.

На что Вадик, хмыкнув, заметил:

— Видимо, поэтому они считаются лучшим средством борьбы с ними.

То же и люди. Ни один зверь, никакая стихия не приносит столько несчастья, как сам же человек себе подобным.

— Ванечка, миленький, вернись ко мне. Ну пожалуйста. Я умру, если ты не поправишься. Слышишь? Я не смогу жить без тебя. Я думала, что любила Никиту, и наверно это было так, но я смогла справиться с его уходом и после даже нашла в себе силы на борьбу с отцом. Я была убеждена, что люблю Аслана, но то, что он оставил меня, задело в основном мое самолюбие, не став катастрофой. Если же меня покинешь ты, я просто не смогу… Ванечка! Ты меня слышишь? Я люблю тебя, я хочу тебя… Ванечка! Я боюсь! Ты слышишь? Эти сволочи угрожают уже моим детям. Ты мне нужен! Мужчина ты, в конце концов, или нет?!! Кто поможет мне, кто защитит? Ванечка!

Я плакала и прижималась щекой к его расслабленной руке, целовала пальцы, но в ответ слышала лишь негромкое попискивание и сопение приборов, которые, казалось, одни жили в давящей тишине темной палаты…

…Я просидела возле него до утра. Лишь когда солнышко заглянуло в палату, поднялась, поставила на место стул и все так же по стеночке вернулась к себе. Днем принимала гостей, говорила по телефону, ела, лечилась под неусыпным контролем Витаминыча, а в основном отсыпалась. Ночью же опять пробралась к Ивану. Причем на сей раз чувствовала себя намного увереннее не только потому, что теперь твердо знала, как мне нужно поступать, но и даже чисто физически. А еще через ночь меня поймали с поличным. И виновата в этом была только я сама — как-то незаметно заснула прямо на стуле, уронив голову на постель Ивана. Меня повязали и депортировали в палату. Витаминыч, вызванный бдительной медсестрой, сопел более чем укоризненно.

— Мария Александровна, голубушка…

— Мне надо расхаживаться! А спать можно и днем.

— Не пойдет. Не заставляйте меня прибегать к крайним мерам. Пропишу слоновью дозу снотворного ежевечерне и вся недолга. Что такое, я не знаю?

— Юрий Витамины… э… Вениаминович…

Грозно насупился, потом вдруг хихикнул этаким озорным и слегка разжиревшим херувимчиком и погрозил пальцем.

— Разрешаю посещение с двенадцати до часу днем, потом обед, отдых. После еще пару часиков можете посидеть там, а потом ужинать и спать. И никаких споров. Замечу нарушение режима — посажу под арест.