Репетиции

Из субботних свечей в горнице осталась лишь одна, да и она догорала, пламя ее было слабо и от сквозняка ходило ходуном. До дальних углов комнаты свет почти не доставал, но и так Петр видел почти всех евреев. Ближе всего к нему лежал Каиафа, собственно говоря, Петр стоял прямо над ним, Каиафу Петр и ударил первым. Он старался двигать рукой и ножом, бить в то же место, что якуты, когда они резали оленей, и, наверное, ему это удалось, потому что Каиафа не захрипел, не застонал, только вытянулся ровнее и затих. Даже кровь из него пошла не сразу, и Петр понял, что в его руках есть та же правота, что и у якутов, что как они правы перед своими оленями, он прав перед евреями. Затем он подошел и ударил Платошку Скосырева — одного из фарисеев, спорящих с Христом в Капернауме, тот умер еще неслышное, даже глаза его не открылись, и Петр, когда вынимал из него нож, подумал, что Господь больше не будет мешать ему, что Он отдал ему евреев, смирился, что они умрут, и тоже понял его правоту. Когда он это подумал, в зыбке — она, наверное, стояла низко в углу, где было совсем темно, и он ее не видел, — заплакал ребенок. Мать, не просыпаясь, стала качать ее, но ребенок орал громче и громче, уже заходился в плаче, и ей пришлось встать. Спросонья она никак не могла его найти, тыкалась то сюда, то туда, наконец, ругаясь, взяла на руки и дала грудь, он успокоился и начал сосать. Все это время Петр стоял посередине горницы и ждал, пока она покормит ребенка, уложит его и заснет сама. Он знал, что она не будет ему мешать, но убивать на ее глазах ему было неприятно. Когда ребенок наелся и отвалился от груди, она вместе с ним повернулась туда, где был Петр, и, хотя свеча, если и освещала что-то хорошо, так это место, где он стоял, она его не заметила. Она долго смотрела прямо на него и все равно его не видела. Сначала он думал, что она сидит с закрытыми глазами, но затем увидел, что они открыты. Она отвернулась от него, положила ребенка обратно в зыбку и только тогда закричала.

Евреи словно ждали ее крика. Как при побудке, они стали спрыгивать с печи и с полатей, соскакивать с ларей, сундуков и лавок, кто-то из них сбил огарок свечи, он потух, и в темноте они, натыкаясь друг на друга, каждый раз думали, что это их убийца, и кричали тем же голосом, что она. В избе от Каиафы и фарисея уже натекла лужа крови, суматоха была такая, что Петр, боясь, что они случайно собьют его с ног и затопчут, вышел в сени, а оттуда, взяв полушубок, во двор. Он видел, как евреи выпрыгивают из окон, но не преследовал их.

Скоро раздались крики и в других домах, рядом с ними тоже все гуще заметались, закопошились тени, и он понял, что и там его братья, те, кто вместе с ним были избраны Христом, убивают евреев, и обрадовался, что они не оставили его и он не один. Часа через два все одиннадцать апостолов пришли к нему и он сказал им, что начало делу положено, оно идет, как и должно, Бог даст, завтра они с евреями покончат. Сейчас в темноте гоняться за ними глупо, надо идти спать, отдых апостолами заслужен, он только нарядит захребетников, чтобы они сторожили гать, утром все евреи будут в их руках — деться им некуда.

Первое время евреи, ничего не видя и не понимая, просто бежали прочь от своих домов, от домов, где их убивали, но потом, уткнувшись в болото, в край острова, на котором были расположены Мшанники, опамятовались, и те из них, у кого еще были силы и желание жить, думая выбраться из деревни, с разных сторон стали стекаться к гати. Еще до рассвета они сошлись здесь все и узнали, что гать сторожат и через нее им не уйти.

Из домов они бежали, в чем легли спать, многие были полуголые, и теперь, когда надежды не было, с ней вместе ушел и страх, наступила апатия и дремота. Сил двигаться больше не было, они ложились или садились на снег, засыпали, проваливались в забытье. В морозном тумане они слышали ласковые голоса, им становилось тепло, как будто вокруг было лето, пахли травы, за лесом то взлетали, то садились птицы, голоса эти звали их, они шли к ним, доходили и, дойдя, умирали.

В ночной резне удалось уцелеть одному из еврейских старшин, главе Синедриона Анне, и теперь он, понимая, что евреи, которые спаслись вместе с ним, один за другим замерзают и умирают — чтобы жить, им надо подняться — в снегу находил их руками, тормошил, бил, умолял, плакал, кричал на них, заставляя встать и двигаться, хотя сам не понимал, зачем это делает, почему не дает им спокойно, не под ножом, а во сне умереть. Когда ему в конце концов удавалось кого-нибудь поднять, он думал, что, может быть, Петр и прав: в евреях действительно чересчур много жизни, и они действительно чересчур любят ее.