Репин

1 марта не отбросило его из лагеря оппозиции в стан черносотенцев, как это случилось с значительными слоями вчерашних либералов.

Что имел в виду Репин, когда он в начале 1881 г. писал, как мы видели выше, Стасову о своем намерении, перебравшись в Петербург, приступить к осуществлению давно задуманных картин — «из самой животрепещущей действительности, окружающей нас, понятной нам и волнующей нас более всех прошлых событий»?^[434]

Есть все основания считать, что в тайном списке этих будущих картин была и «Сходка революционеров» и «Не ждали» — картина, к которой он приступил немедленно по своем водворении в Петербург и по окончании здесь «Крестного хода».

Что Репин так именно был настроен, видно из целого ряда его писем к Стасову. Вскоре после грандиозных похорон Достоевского, собравших половину Петербурга, Стасов сообщает ему о разных петербургских новостях, ни словом не упомянув о Достоевском.

«Говоря о разных несчастиях и утратах, Вы ни слова не пишете о похоронах Достоевского. Я понимаю Вас. Отдавая полную справедливость его таланту, изобретательности, глубине мысли, я ненавижу его убеждения! Что за архиерейская премудрость! Какое застращивание и суживание и без того нашей неширокой и полной предрассудков спертой жизни. И что за симпатии к монастырям („Братья Карамазовы“). „От них-де выйдет спасение русской земли!!?“ И за что это грубое обвинение интеллигенции? И эта грубая ненависть к полякам, и доморощенное мнение об отжившем якобы тлетворном Западе, и это поповское прославление православия… и многое в этом роде: противно мне, как сам Катков… А как упивается этим Москва! Да и петербуржцы наши сильно поют в этот унисон. — Авторитет пишет, как сметь другое думать! Ах, к моему огорчению, я так разошелся с некоторыми своими друзьями в убеждениях, что почти один остаюсь… И более, чем когда-нибудь, верю только в интеллигенцию, только в свежие веяния Запада (да не Востока же, в самом деле!). В эту жизнь, трепещущую добром, правдой и красотой. А главное, свободой и борьбой против неправды, насилия, эксплоатации и всех предрассудков»^[435]. Или еще:

«…Прочтите, критику в газ[ете] „Русь“ о девятой нашей выставке: достается и мне и вам (№ 25-й и 26-й). Что за бесподобный орган! „О Русь! Русь! Куда ты мчишься“?!! Не дальше, не ближе, как во след „Московских ведомостей“, по их проторенной дорожке. „При-ка-за-ли“, вероятно. Нет, хуже — теперь это серьезно убежденный холоп по плоти и крови»^[436].

Когда Стасов обронил как-то, в сердцах, мысль, что часть русского народа все еще нуждается в единоначалии, он возражает ему — деликатно, но твердо:

«А знаете ли — по секрету, между нами, — мне не нравится эта Ваша мысль: что значительная часть народа нашего все еще слишком нуждается, чтобы взялся один и приказал и указал, тогда будет толк… Сильно сомневаюсь я в этом одном. И где Вы его добудете? Кому поручить, кому безусловно поверить, что он знает этого одного? Из какого лагеря будет он? И почему Вы уверены, что этот один будет затевать только новое и не будет стремиться сделать все по-прежнему, по-старинному?! А по-моему, ум хорошо, а два лучше. Национальные дела слишком сложны, чтобы их слепо доверить одному кому-то. Времени было много, могли бы выбрать и не одного. И что это за страсть наша лезть непременно в кабалу каприза одного, вместо того, чтобы целым обществом дружно, сообща вырабатывать вещи, которые должны представлять всю нацию разносторонне… Право, это что-то похоже на наших московских мыслителей. Я все еще не верю, чтобы за это ратовали Вы, наш честный, наш благородный рыцарь добра и правды!»^[437].

Арест пропагандиста Деталь картины. Исправник и канцелярист. 1880–1892.

Эти и другие аналогичные мысли, разбросанные в многочисленных письмах Репина, свидетельствуют о том радикальном настроении, с которым он ехал в Петербург в эпоху самой чудовищной реакции, когда-либо водворявшейся в России.

«Крестный ход», над которым он работал всю первую зиму в Петербурге, окончательно его измучил. «Я так теперь работаю, так устаю, что даже нервы ходят ходуном», — пишет он Стасову в начале 1883 г.^[438] Давно уже стремясь за границу, Репин еще в Москве, осенью 1881 г., мечтает об этой поездке.

Мамонтов привез ему из-за границы фотографию с головы знаменитого «Эзопа», любимого его произведения Веласкеса: он тотчас же делится своей радостью со Стасовым.