Репин

«Он не понимает и не верит в запорожцев. Он все забыл, или ничего не знает из русской истории… И вот выделились из этой забитой, серой, рутинной, покорной, темной среды христиан — выделились и смелые головы, герои, полные мужества, героизма и нравственной силы… И почему же теперь мы отвергаемся от этих героев и будем бросать в них грязь и сравнить их с кутилами у Палкина!!!! О, пустомеля».

Сколько горечи приносит такое непонимание. Ведь двенадцать лет великий мастер искал на этом холсте самых верных решений, самых точных характеристик.

Поэтому нельзя давать себя в обиду. И если Суворин, увидев картину, оказался недоволен ее новой редакцией, надо убеждать его, отстаивать свое произведение.

Суворин не щадит художника, он пишет ему:

«Хочется отделаться от того впечатления, которое осталось в моем мозгу от картины старой редакции, где не было ни голого тела, ни беззубого старика, ни халата, повешенного направо. Сокрушает меня этот холст, и я спрашивал себя, зачем он тут и что изображает и какая его роль? Хочу объяснить это себе, и не могу».

Разве можно оставить без ответа эти замечания, написанные походя, без малейшего представления о труде художника, даже без уважения к совершенному им подвигу? И Репин тут же ринулся в бой:

«Направо висит не халат, а кобеняк с видлогой, очень характерная вещь (я очень дорожу этой характерной спиной и загорелым крепким затылком собственника этой киреи). Если бы Вы видели все метаморфозы, какие происходили у меня здесь в обоих углах картины!.. Чего только тут не было! Была и лошадиная морда; была и спина в рубахе; был смеющийся — великолепная фигура, — все не удовлетворяло, пока я не остановился на этой дюжей, простой спине, — мне она понравилась, и с ней я уже быстро привел всю картину в полную гармонию».

Это писано 1 декабря 1891 года, а 3 декабря Репин вновь возвращается к больно затронувшему его обвинению. Он всегда очень недоволен своими вещами, в музеях не может смотреть без страдания почти на все свои полотна, но «Запорожцы» ему нравятся. Наконец-то удалось сделать то, что мечталось.

«Я знаю, что я в продолжение многих лет, и прилежных, довел, наконец, свою картину до полной гармонии в самой себе, что редко бывает, — и совершенно спокоен. Как бы она кому ни казалась — мне все равно. Я теперь так хорошо понимаю слова нашего гения:

«Ты им доволен ли, взыскательный художник?»

А я к себе очень взыскателен.

Два года я жалел одну фигуру и был счастлив, когда, наконец, ее уничтожил. Теперь для меня картина полна».

Стасов давал очень высокую оценку «Запорожцам». Чистяков сказал свое скупое одобрительное слово.

Все эти споры, ведущиеся в узкой среде художников, были далеки зрителям, которые наполняли зал выставки, подолгу стояли возле «Запорожцев», хохотали вместе с ними и переживали радостные мгновения как бы личного общения с этими свободными, лихими людьми.

Прав в своем отзыве художник Мурашко, давний друг Репина по Академии. Он писал: