Реплики 2020. Статьи, эссе, интервью

С тех пор как в книге изобретательного Линденберга появился термин “новые реакционеры”, никто на моей памяти не сумел внятно изложить, какой в него вложен смысл. Не имея четкого определения, он остается непонятным даже в широком толковании, что тонко замечено Жаком Бронстейном в статье, опубликованной в журнале Elle. Мне представляется, что коллоквиум в Довилле был призван в первую очередь избавиться от этой недосказанности, потому что она не только дискредитирует бедолагу Линденберга, но и ставит под сомнение интеллектуальную мощь его заказчика, сыщика Пленеля, и подрывает доверие к “левой мысли”, слабый отблеск которой он одним из последних нам доносит (словно свет давно потухшей звезды).

Дабы избежать неудачи, вредящей любому будущему спору, я постараюсь здесь немного расчистить путь. В онтологическом смысле реакция предполагает предшествующее действие; следовательно, если существуют новые реакционеры, то должны быть и новые прогрессисты. Но как их определить? Воспользовавшись остроумной терминологией Тагиеффа, мы без проблем отождествим прогрессизм с движизмом[53].

В отличие от своего старшего предшественника новый прогрессист определяет прогресс, отталкиваясь не от внутренне присущих ему свойств, а от критерия новизны. Он живет в состоянии постоянного воодушевления, чрезвычайно гегельянского в своей глупости, и все, что появляется впервые, представляется ему добром уже в силу своего появления. По его мнению, реакционер – тот, кто возражает и против стрингов, и против мусульманской паранджи, и против реалити-шоу Loft Story, и против проповедей Тарика Рамадана[54]. Все новое – хорошо.

Напротив, новый реакционер, из принципа не приемлющий новизну, предстает кем‐то вроде брюзги; если бы эти термины имели смысл, его следовало бы назвать консерватором (роялистом при монархии, сталинистом при Сталине и т. д.). Оба подхода на первый взгляд кажутся одинаково глупыми в общем противостоянии здравому смыслу, согласно которому новшество заслуживает одобрения, если оно хорошее, и осуждения, если плохое. Но эта симметрия точна только на первый взгляд, и я мог бы привести тому не меньше четырнадцати обоснований, хотя за неимением места ограничусь двумя.

Во-первых, новизна утомительна. Всякая рутина, как хорошая, так и дурная, имеет важное преимущество – она привычна, а потому позволяет нам минимизировать усилия. Любой консерватизм уходит корнями в интеллектуальную лень. Но лень, побуждая нас к синтезу, к поиску общих черт за фасадом различий, становится мощным интеллектуальным инструментом. В математике из двух равно строгих доказательств мы предпочтем то, что короче, чтобы не перегружать память. Несколько таинственное понятие красоты доказательства на самом деле почти всегда сводится к его краткости (что совсем не удивительно, если вспомнить, что красота движений практически равнозначна их экономичности).

Во-вторых, научный метод как таковой (в классическом понимании представляющий собой чередование фазы выработки теории и фазы экспериментальной проверки) в первую очередь основан на консервативном способе мышления. Научная теория – ценность, добытая в нелегкой борьбе, и ни один ученый не откажется от нее, если только его не вынудят к этому результаты проведенных экспериментов. Но, отказавшись в силу серьезных причин от теории, ученый никогда не поддастся искушению к ней вернуться.

Таким образом, принципиальный консерватизм имеет неизбежным следствием возможность подлинного прогресса и даже – если обстоятельства требуют – настоящей революции (именуемой после Томаса Куна “сменой парадигмы”). Вот почему нет никакого парадокса в утверждении, что консерватизм является источником прогресса, как лень – его двигателем.

Я признаю, что до перехода этих принципов в политическую плоскость еще далеко, поэтому мы редко адекватно воспринимаем консервативный подход, с виду не особо привлекательный и не слишком яркий в идейном плане. Если прибегнуть к метафоре, я сказал бы, что консерватизм стремится идеализировать общество как некий совершенный механизм, обеспечивающий смену поколений с минимальной затратой сил и решающий задачу уменьшить количество страданий и ограничений, – так же как инженер-механик решает задачу уменьшения трения (следствием чего становится, например, радикальное снижение плотности населения). В любых обстоятельствах консерватор будет рассуждать в категориях дао, свойственных покойному сенатору Кёю (например: “Нет такой политической проблемы, которую нельзя было бы разрешить бездействием”), и не забудет сентенцию старика Гёте, убежденного, что “лучше несправедливость, чем беспорядок”; это утверждение кажется циничным только на первый взгляд, потому что любой беспорядок содержит в себе многочисленные зерна несправедливости.