Репортаж без микрофона

«Увидев в глазах артистки смущение, напряженное ожидание, Владимир Иванович рассмеялся:

— Я понимаю, что значит такой разговор с актрисой, и буду говорить вам только то, что меня как зрителя взволновало на вашем спектакле. Знаете что, — Немирович-Данченко прищурился, — я буду вашим зеркалом и постараюсь отразить ваш портрет в Маргарите…

Владимир Иванович начал с рассказа о своей Камелии (так он называл Маргариту Готье), о том, каким сложился образ Камелии в его воображении:

— Французский экземпляр романа Дюма — одна из моих настольных книг. Она чудесно написана, прекрасным языком, и я к ней обращаюсь, когда начинаю забывать хороший французский язык. Образ же Камелии у меня возник от того, как она ездила в экипаже. Я вижу, как она сидит, слегка наклонив свой стан вперед, мило кивая головкой знакомым. На ее тонком, будто просвечивающем изнутри лице — сдержанная улыбка. И вот я сравниваю эту мою Камелию с вашей… У нее такое же прозрачное лицо с легким румянцем, какое было у вас. Таким же бесконечным очарованием веет от нее, как от вас. Только глаза у моей Камелии более скрывают ее настроение, чем ваши глаза, и таких тяжелых век у нее нет… Моя Камелия менее темпераментная, менее подвижная. Мне кажется, что она и в любви более сдержанна. Я представлял ее себе даже в любовном экстазе: она неполно выражала себя, старалась быть сдержанной…

Руки у моей Камелии хуже ваших. Ваши так выразительны — временами от них не оторвешься! И голос у вас как будто создан для Маргариты. Я видел в Венеции, как плетут кружева. Это так легко, грациозно и вместе с тем очень трудно. Почему-то мне вспоминались эти кружева, когда слушал вас. Мне все время казалось, что ваш грузинский язык иной, не как у всех. Такое впечатление, наверное, от изумительных красок в интонациях вашего голоса…

— Многих Камелий я видел, — сказал он после паузы. — Две из них были замечательны. И вот на старости лет я увидел вас и сравниваю с теми двумя Камелиями — Элеоноры Дузе и Сары Бернар. Вы ближе к Дузе. У меня даже было такое ощущение, что вы видели Дузе… Но в последнем акте я понял, что это не так…

Владимир Иванович сказал, что Сара Бернар ему нравилась, но никогда не увлекала. А вот Дузе потрясала, но только местами. У нее были поразительные куски в каждой роли, в том числе и в Маргарите Готье.

— И вдруг здесь, в Тифлисе, я неожиданно увидел вас — такую Камелию, — снова вернулся Владимир Иванович к образу, созданному Анджапаридзе. — Последний акт — это неповторимо. Вы же не видите себя. Если бы вы знали, как вы становитесь некрасивы, когда плачете у окна! Но как бы вам позавидовала Сара, которая в этом месте была пленительно красива! Я впервые вижу, чтобы актриса разрешала так болеть своей Камелии, как это сделали вы, Верико. Вы теряете голос, постепенно хрипнете, и когда в конце в этом хриплом голосе слышится сплошное рыдание — это потрясает… Но вот скоро Камелия должна умереть. Как я боялся, чтобы в этой сцене вы не разбили всего созданного вами за целый вечер! Я даже сказал об этом Ольге Леонардовне. Но Ваша Камелия умерла так, что я даже не заметил: она затихла, уснула — и все. Как это верно!..

— Да, дорогая Верико, — закончил Немирович-Данченко, — за две-три так сыгранные роли я ставил бы артисту памятник…»