Репортажи с переднего края

Война и смерть иногда позволяют нам приоткрыть эти необычные тайны, навеянные возвышенной лирической грустью. В определенные моменты Марс прилагает усилия к тому, чтобы превратить свои самые реалистичные картины в некие утонченные предметы, как будто настал момент, когда и его самого переполнило сострадание, которого не хватает человеку по отношению к ближнему и природе, по отношению к человеку. Без всякого сомнения, я смотрел на лики нескольких русских солдат, павших при попытке переправиться через реку. Трупы несчастных после того, как они оказались в ледяной ловушке и оставались там всю зиму, унесло прочь первым же весенним потоком после того, как вода освободилась из ледяных оков. Но остались отпечатки их лиц на ледяном полотне, выбитые в прозрачном холодном, зеленовато-синем льду. Они смотрели на меня спокойно и внимательно, казалось, они следуют за мной взглядом.

Я наклонился надо льдом. Повинуясь внезапному порыву, я опустился на колени и осторожно положил руку на эти прозрачные маски. Лучи солнца были уже теплыми, они проходили сквозь лица и отражались от бурного потока ниже их, играли отблесками света на этих бледных прозрачных ликах.

Я вернулся к той ледяной гробнице во второй половине дня и обнаружил, что солнце уже почти растворило изображения павших. До сих пор моя память хранит в себе те тени. Вот так и исчезает человек, и солнце стирает его изображение. Так проходит его жизнь.

Глава 30 Как заводской двор после забастовки

Берег Ладожского озера. Северо-восточнее Ленинграда, май

Невозможно разгадать тайны советской общественной жизни или секреты «советской морали», не принимая во внимание один факт: подавляющее большинство советских людей (к которым я отношу людей зрелых и молодежь моложе сорока – сорока пяти лет, то есть тех, кто не знал жизни при старом режиме либо в силу того, что они родились после революции, либо потому, что в октябре 1917 г. они едва достигли зрелости) не знает концепции мира, который придет после, то есть не имеют ни надежды, ни веры в жизнь после смерти. Они не надеются и не верят в будущее вечное блаженство[108]. Они не ждут его. Они идут к смерти с закрытыми глазами и не надеются, что, может быть, смогут открыть их вновь после того, как пройдут через гладкие белые стены смерти.

Несколько лет назад, будучи в Москве, я посетил Мавзолей Ленина на Красной площади. Компанию мне составил рабочий, с которым я, пока мы стояли в огромной очереди из толп рабочих и крестьян (почти все они были молоды, и довольно значительную часть из них составляли женщины) у входа в Мавзолей, завязал разговор. Наконец нас пустили внутрь. В небольшом помещении, освещенном ослепительным холодным белым светом мощных прожекторов, в своем стеклянном гробу передо мной предстал Ленин. Одетый в черное, со своей огненно-рыжей бородкой, массивным почти лысым черепом, восковым лицом, испещренным желтыми веснушками, правой рукой вдоль тела и второй – сложенной на груди с ладонью, сжатой в кулак, маленький белый веснушчатый, крепко сжатый кулак, Ленин лежал, погрузившись в вечный сон, обернутый красным флагом Парижской коммуны 1871 г. Его круглая голова с огромным лбом покоилась на подушке. («Череп у Ленина – как у лорда Бальфура», – писал Уэллс.) В каждом из четырех углов помещения площадью не больше четырех квадратных метров стоял часовой с примкнутым к винтовке штыком. Простая строгая часовня, геометрическая точность линий, которые, наверное, были тщательно и очень точно рассчитаны Джио Понти[109]. В таких часовнях обычно хранят мощи святых, в данном случае – современного святого. Задерживаться у стеклянного гроба запрещалось, людской поток медленно двигался мимо в один ряд, никто не останавливается ни на секунду. Я внимательно смотрел на забальзамированный труп Ленина, на мумию, которая производит очень сильное впечатление, буквально бросается в глаза в этом узком пространстве, в своем стеклянном гробу, под ослепительным белым светом прожекторов.

Я спросил моего сопровождающего с упреком:

– Зачем вы забальзамировали его? Вы же превратили его в мумию.

– Мы не верим в бессмертие души, – ответил тот человек.

Его ответ был ужасающим, но в его наивности и прямоте было что-то свежее. Однако тот человек мог бы выразиться еще яснее. Поскольку дело здесь было не просто в вере в бессмертие души. Уважение к мертвым, культ мертвых может считаться священным и неукоснительно соблюдаться, даже если он не подразумевает под собой веры в бессмертие души. Я думаю, что здесь вопрос был в самой идее смерти, в ее самом буквальном смысле. Смерть для коммуниста есть гладкий, ясный, беспросветный конец. Это холодный, герметично закупоренный сон. Это пустота – вакуум.