Репортажи с переднего края

Сегодня Ленинград бьется в смертельной агонии. Его заводы и фабрики пустынны, покинуты, станки и машины замерли в молчании, доменные печи погасли. Плечи мощных паровых молотов, их огромные стальные кулаки застыли в верхнем положении в зловещем молчании или вышли из строя[46]. Из восьмисот тысяч рабочих города некоторые были эвакуированы в промышленные центры на востоке страны, за Волгу, за Уральские горы; другие были призваны в «технические» команды рабочих-специалистов и партийных активистов («спецы» и «стахановцы»), специально созданные в предвидении предстоящей отчаянной безнадежной борьбы за оборону города.

Взгляд, ослепленный этой внушающей почти ужас панорамой из стекла и бетона, этим ледяным барьером гладких аккуратных стен, ищет отдыха на краю сурового места действия, где местность вновь отдана во власть лесов и покрытых снегами полей. К северу от города можно различить темное пятно леса, который, постепенно расширяясь, будто убегает от душащих объятий зданий города и доходит до самого моря. Сквозь деревья ясно видна широкая замерзшая артерия Невы, которая здесь разделяется, формируя устье. Этот лес является парком Ленинграда, известным под названием «Островá». За исключением, пожалуй, района вокруг Сенной площади, являющегося одним из старейших в Ленинграде, ни одна из частей города не вызывает таких близких ассоциаций с прошлой романтикой жизни Санкт-Петербурга. Именно здесь, на Островах, сливки столичного общества любили проводить жаркие летние вечера – белые ночи, сидя в многочисленных кафе и ресторанах, которые превращали это зеленое скопление каналов, рукавов, дорожек, широких аллей и киосков, спрятанных между деревьями, в нечто похожее на луна-парк, одновременно аристократичный и патриархальный, утонченный и выглядевший по-деревенски.

Именно здесь, на Островах, происходили некоторые из самых незабываемых сцен из «Идиота» Достоевского. Именно по этим аллеям любила проезжать в своей карете Наталья Филипповна[47], под тихую беседу людей и звуки крошечного оркестра, под строгим взглядом Рагозина и бледным взором князя Мышкина. Кто из великих имен русской литературы не оставил отпечатков своих ног, легких или глубоких, на этих пыльных аллеях, на этих заросших травой тропинках? Гоголь все еще находится здесь, среди тех деревьев. Пушкин печально прогуливается там вместе со своим Евгением Онегиным. Несколько лет назад я вернулся в Ленинград в самый разгар лета, и однажды вечером, ближе к концу моего пребывания здесь, я сел в трамвай, намереваясь посетить Острова. Я высадился в конце широкой окраинной улицы и, отправившись пешком по аллее, проделал путь до конца парка, где присел на деревянную скамейку, на изогнутой мраморной балюстраде, напоминающей в этой точке что-то вроде бельведера, что отделяла меня от моря. Это место хорошо известно завсегдатаям Островов. И место, и этот час навевали непередаваемую грусть. Я не помню точно, был ли это воскресный день, но думаю, что это было так, потому что молчаливые группы рабочих, девушек, солдат и моряков прогуливались среди деревьев или сидели на других скамейках бельведера. Солнце только что скрылось за горизонт, розовое отражение заката все еще давало отблески в небе на западе, и в то же время небо на востоке уже занималось розовым цветом. Был еще закат и одновременно уже рассвет. Море было тихим, спокойным, молочного цвета; оно едва колыхалось. Там, впереди лежал остров Кронштадт, окутанный легкой дымкой. Берег Карельского перешейка (где я сейчас пишу эти строки) плавно извивался справа от меня, а луга вокруг Александровки и леса Валкеасаари (Белоострова), все те же луга и те же леса, что лежат передо мной в этот момент, постепенно поглощали отблески света. Та скамейка находилась всего в нескольких километрах от места, где я нахожусь сейчас. Оттуда я мог тогда смотреть на обширную волнистую равнину, ставшую теперь полем битвы.

Известный под названием «Острова» парк теперь уже не тот, что в прежние дни, когда это место было священным для петербургского бомонда. Кафе и рестораны закрылись, киоски покинуты, особняки превратились в «рабочие клубы». Да и сам парк стал отражением новых советских порядков: суровый и тусклый, даже аскетичный, и в то же время полный печали и одиночества. И все же какими сладостными кажутся мне воспоминания о нем сейчас, когда я думаю об агонии Ленинграда, о пяти миллионах[48] человеческих душ, запертых в этой огромной клетке из бетона, стали, колючей проволоки и минных полей. (Если снять винтовочный затвор и посмотреть на город через ствол, то кажется, что эта огромная клетка располагается как раз на его краю, на одной линии со срезом ствола; но изображение при этом слишком мелкое, миниатюрное, диаметром не больше пули калибра 303 (7,7 мм)[49].)