Репрессированная книга: истоки явления

Раскроем декрет.[12] Он подписан председателем СНК В. Ульяновым (Лениным). Вторая подпись — управляющий делами Совнаркома Н. Горбунов.[13] Декрет, как это явствует из его названия, вводит в университетах «факультеты общественных наук» (пункт 2 декрета) и упраздняет в них «исторические и филологические отделения» (пункт 4).[14] Что же предусматривается на новых факультетах? — Три отделения: экономическое, правовое и «общественно-педагогическое». Ясно, что эта структура не оставляла места для философии, филологии, исторической науки, для искусства и искусствознания. Все подчинялось «практической цели». «Факультеты общественных наук имеют своей задачей создание кадров научно-подготовленных практических работников социалистического строительства», — гласил пункт 1 постановления.[15]

В тот же день, 4 марта 1921 г., В. Ульянов (Ленин) и Н. Горбунов подписали еще один декрет, идущий в том же русле: «Об установлении общего научного минимума, обязательного для преподавания во всех высших школах Р.С.Ф.С.Р.».[16] В нем определялись обязательные предметы «по общественным наукам»: «Развитие общественных форм»; «Исторический материализм»; «Пролетарская революция» (с пояснением, что в предмет входят исторические предпосылки революции, включая империализм в его связи с историей XIX–XX веков, в частности, с рабочим движением); «Политический строй Р.С.Ф.С.Р.». Далее следовали — организация производства и распределения в стране, а также «План электрификации Р.С.Ф.С.Р.», к которому присоединялись соответствующие вопросы экономики и экономической географии России. Особое примечание установило, что этот минимум касается и «факультетов общественных наук», но на них «входящие в минимум предметы читаются в расширенном объеме».

Пагубны были последствия ленинских декретов, подписанных в день 4 декабря 1921 г. Они означали «закрытие» истории, особенно русской, прекращение преподавания и изучения философской мысли и ее исторического развития (не говоря уже о богословии); подрубалась лингвистика, и по всей стране прекращалось преподавание классической филологии — она теряла свой статус как область знания. Это касалось даже Москвы и Петрограда,[17] в университетах которых не предполагалось сохранения соответствующих отделений. Языки и культура древних Эллады и Рима признавались ненужными «пролетариату».

Так советская компартия, вождь которой сам изучал латынь в классической гимназии (и имел по этому предмету наивысший балл), а свои рукописи, читаемый либо конспектируемый материал, обильно уснащал латинскими NB, sic! и публично провозглашал лозунг «Учиться, учиться и еще раз учиться!», закрыл научные направления, составляющие основу гуманитарной образованности.

Результаты известны: добровольная эмиграция либо высылка из страны многих знатоков мировой культуры. За рубежом оказались такие выдающиеся историки и мыслители-культурологи, как Ф. Ф. Зелинский, Вяч. И. Иванов, Л. П. Карсавин, М. М. Ростовцев… А ведь книги Зелинского — «Древнегреческая религия», «Древнегреческая литература эпохи независимости» и «Религия Эллинизма» были опубликованы в России в 1918–1919 гг. и начале 1920-х, то есть при «советах»,[18] и то же касается труда Вяч. Иванова «Дионис и прадионисийство»,[19] книг Карсавина и Ростовцева.[20] И этих замечательных умов лишилась читающая Россия!

Естественно, что в советской «единой трудовой школе», пришедшей на смену гимназиям и реальным училищам старой России, не было места и для церковнославянского языка. «Упразднение» последнего было для воинствующих богоборцев особенно важно, потому что отрезало подрастающее поколение от православной литературы и церковного богослужения.

Со времен появления на Руси славянской письменности (X век), принесенной византийскими и болгарскими миссионерами, в русской культуре возникла «диглоссия, дополнительное распределение функций между языками, каждый из которых действовал в определенной сфере».[21] Вплоть до XVIII в., а в крестьянской среде — до появления в пореформенной России земских школ, т. е. до 60-х годов XIX в., чтению и письму учили только на церковнославянском; для этого использовались Псалтирь, а также жития святых, богослужебные книги, труды отцов церкви. Процитированный нами автор приводит воспоминания[22] (конец XIX в.) одного из крестьян; в его молодости по Псалтири «учились дети, его читали взрослые; в нем находили утешение во всех скорбях и во всех житейских превратностях […] У крестьян веками сложилось понятие, что псалтырь боговдохновенная книга; он хранился как сокровище у образов, будучи переплетен в доски и кожу, с медными застежками, и переходил из рода в род как дорогое наследие».[23]