Рерих. Подлинная история русского Индианы Джонса

Так какую же должность могли сулить Рериху посланцы большевиков? Скорее всего, речь шла о посте первоначально называвшемся правительствующий комиссар по делам искусств и заведующий отделом изобразительного искусства Наркомпроса. «Он не принял предложенную ему большевиками высокую должность, поэтому судьба его ценной коллекции старинной живописи, оставшейся в Петрограде, остается неизвестной»[164], – пишет об этом поворотном моменте в жизни Рериха достаточно по горячим следам, в 1920 году, его английский биограф Надежда Жаринцова[165].

Если верить свидетельству Жаринцовой, то все имущество семьи Рерихов стало заложником, с помощью которого могли пытаться обеспечить лояльность Рериха к советской власти.

Обсуждаемая же должность в декабре 1917 года отошла к художнику Давиду Штеренбергу, близкому к Луначарскому, его знакомому по парижской эмиграции. Это решение выглядит логичным с точки зрения передовой идеологии новорожденной советской власти: Штеренберг представлял авангард! А Рерих все-таки относился к старомодному уже символизму, мистицизму и прочим духам и туманам Серебряного века.

Но, как мы увидим далее, заманивание Рериха карьерой вовсе не прекратилось. Большевики еще вернутся к этому соблазну: даже в момент максимального конфликта с художником посулы оставались в силе.

3

Итак, мы уже почти добрались до начала 1918 года. И в очередной раз задаемся вопросом: неужели хотя бы сейчас настал наконец тот самый момент, когда Рерих отправится в свои скитания?

Похоже, что да!

Чем же было вызвано окончательное решение Рериха об отъезде? Действительно ли отказом от предложения наркома, а может, эмоциональной реакцией на назначение соперника? Ответа на этот вопрос мы не узнаем. Но дата нового отъезда Рериха из Петрограда показывает, что он прекрасно понимал, как складывается политическая ситуация.

«Художник и его жена уехали накануне Учредительного собрания, сев на один из последних поездов и воспользовавшись обратным пропуском, который всегда требовался для поездок в Финляндию и бумаг из Генерального штаба, которые еще действовали»,[166] – подытоживает Селиванова.

Учредительное собрание было открыто всего один день 5 (18) января 1918 года. Следовательно, «накануне» – 4 января.

«Хотя они чувствовали, что не вернутся еще очень долго, все осталось почти как было: квартира со всей ценной мебелью и еще более ценными картинами на стенах, и даже деньги и текущие счета в банках»[167], – Селиванова опять фиксирует неотступные мысли Рериха об оставленном доме и имуществе. Эти мысли останутся для Рериха болезненными и актуальными на всю жизнь. Ведь уезжал не легкий на подъем юноша, а состоявшийся и успешный человек сорока трех лет.

Художник никогда не забывал о своей петербургской квартире. Ее тема появляется в его переписке как тень желанного, навязчивого призрака растаявшего прошлого. Николай Константинович очень надеялся вернуться в свой профессорский дом.

Тревожное же время требовало денег, с которыми можно было бы перебраться в Европу. Поэтому совет о продаже антиквариата через Финляндию (независимую с 6 декабря 1917 года), данный Яремичем еще в декабре, художник воспринял серьезно. Грабарь утверждал, что многие коллекционеры вывозили свою обстановку прямо вагонами. Рерих тоже принялся перевозить часть полотен в Сердоболь. Но эта затея провалилась при самых драматических обстоятельствах.

«По какой-то странной причине Рерихи не смогли взять с собой даже то немногое, что хотели. Смотрители [Общества поощрения художеств], которые очень любили художника и очень верили в его власть над школой, боялись, что с его отъездом все пойдет прахом, и под разными предлогами отказывались отвозить упакованные ящики на станцию. В результате было отправлено всего лишь несколько ящиков, причем в такое неподходящее время, что они были захвачены Финским красным восстанием и разграблены»[168], – поясняет Селиванова провал эвакуации коллекции.

Революционное восстание в Финляндии вспыхнуло 27 января 1918 года. Это значит, что пропажа ящиков относится к самому концу января, когда сам Рерих уже был в Финляндии в поисках спокойствия. Письмо художника из Сердоболя от 28 января 1918 года подтверждает, что и там он оказался посреди опасностей: «И мы в сфере боев, выстрелов, патрулей и ожидания нападений. Отрезаны три недели. Присутствуем при героической борьбе финнов за свободу. Их пытаются раздавить солдатами и всякими грабежами и насилиями, но они мужественно организуются и бьются. Городок наполнился пушками, пулеметами. Остановлены и распущены школы – помещения заняты военными силами. Пророчат какие-то большие действия в нашем районе в скором времени. Каждый день неожиданности. То угрожает поджог города, то появляются с неожиданной стороны вражеские патрули. Бои идут ежедневно…»[169]