Рерих. Подлинная история русского Индианы Джонса

«Сердоболь наводнили беженцы из Петербурга, среди которых были и друзья Рерихов»[170]. Обстоятельства забросили сюда и Иосифа Гессена, члена партии кадетов, ставшего впоследствии известным благодаря изданию многотомного «Архива русской революции» и редакторству в берлинской эмигрантской газете «Руль».

Гессен оставил мрачное описание того, что происходило тогда в этом небольшом финском городке: «В конце концов мы очутились в Сердоболе, крошечном городке у Ладожского озера, высадившись на вокзале в числе нескольких десятков свезенных из разных финских курортов мужчин, женщин и детей и огромной массы разного багажа, – вспоминал Гессен, уже много лет живя в эмиграции. – Встречены мы были совсем негостеприимно: нам говорили, что оставаться здесь нельзя, что ни продовольствия, ни помещений свободных нет, предлагали немедленно ехать на лошадях в Петрозаводск и угрожали выслать принудительно. В старых записях моих весьма подробно изложены наши мытарства, но, когда впоследствии я познакомился с невероятными ужасами эвакуации Крыма и Кавказа, стало ясно, что мы были баловнями судьбы. Мне, в частности, она очень мило улыбнулась сразу, на вокзале. В Сердоболе уже несколько месяцев проживал известный художник Рерих»[171]. Для Гессена знакомое лицо было приметой спасения, якорем в хаосе Гражданской войны. Каждый день жизни Рериха в то время был наполнен ожиданиями катастроф. После разграбления ящиков с коллекцией его отношение к красногвардейцам резко испортилось. Вдобавок каждый новый день, проведенный в Сердоболе, добавлял жуткие детали, взвинчивая психику. Реальное положение художника и его семьи в тот момент описывается у Селивановой: «Рерих и его семья провели зиму 1917–1918 годов в Сердоболе. Этот город, как и два других – Николас-Штадт и Васса, – находились в руках “белых”, хотя “красные” подошли очень близко, так близко, что слухи о приближении “Варфоломеевской ночи” наполнили воздух»[172].

Ситуация в какой-то момент, видимо, выглядела так: город уже покинули белофинны, а вот красные финны – еще не вошли. Положение «меж двух огней» и было причиной неопределенности судьбы жителей и приезжих. Сам Рерих рассказывает об ожиданиях в этот период так: «Правда, и в Сердоболе все мы должны были быть вырезаны. Затевалась Варфоломеевская ночь. Затевали ее наши солдаты в январе 1917 года [явная описка, 1918-го]. Но благодаря вмешательству валаамских монахов все было раскрыто и сто тридцать восемь семей обреченных не пострадали»[173].

Период грабежей и ожиданий массовых убийств оканчивается: опять приходят белофинны. Теперь в Сердоболе уже их террор, направленный против сторонников большевиков. В эти дни Рерих испытывает очевидную благодарность солдатам барона Маннергейма. Он даже сообщает в письмах о героических белофиннах. Наверное, именно в эти дни «русский Индиана» и делает политический выбор – который потом постарается вымарать из биографии, прикрыв его, словно фиговыми листочками, сообщениями о «начале кругосветного путешествия». Несмотря на желание обрисовать в мемуарах свою позицию как политически нейтральную, его негативное отношение к революции и к большевикам в тот момент не оставалось тайной. В 1937 году Игорь Грабарь написал о Рерихе в своей автобиографии, опубликованной в СССР тиражом пять тысяч двести экземпляров: «В начале революции он бежал за границу…»[174]

4

Время, проведенное Рерихом в Карелии, – это не только бытие на грани смерти, это еще и художественное творчество, тот дневник, который пишется не словами, а кистью.

В этот период, памятуя о роли православной Валаамской обители в его судьбе и судьбе беженцев в Сердоболе, Рерих пишет «Святой остров». Он создает изображение религиозной твердыни, камня, на котором Спаситель основывает свою Церковь. Его работы того времени напоминают холодноватое скандинавское искусство, и, наверное, это закономерно из-за природных красок тех широт, тусклого солнца, суровых, проникнутых силой древних преданий земель.

«Летом художник отправился на Тутолу – остров единства, расположенный между Сердоболем и Валаамским монастырем. Там, закончив ряд картин, Рерих работал над очерком “Пламя”, в котором описание острова отчасти соответствует Тутоле»[175], – фиксирует хронику жизни мастера Селиванова.

Но период после сорвавшейся, но столь близкой «Варфоломеевской ночи» оказывается поворотным. Художнику внезапно становится ясно, что его жизнь зависит от злых намерений неизвестных ему людей, на которых он вряд ли сможет повлиять. У него бытийная растерянность.

Именно тогда возникает и его первое серьезное намерение не просто изменить жизнь, но и поменять пространство. А вслед за ним – и духовные ориентиры. Причина тому – физический страх, который всегда подогревает суеверия, веру силы удачи, упование на судьбу, на волю чуда. Это умонастроение уместно легло на весь тот мистический опыт, который накопился за время жизни Рериха в Петербурге.