Реставрация в России

Война в Чечне стала полигоном, на котором явно и почти открыто обкатывались методы установления военной диктатуры в самой России. Находящееся в Моздоке командование контролировало телевизионные передачи, оценивало действия политиков, при этом категорически запрещая кому-либо оценивать эффективность (точнее — неэффективность) собственных операций. «Власть военных здесь безгранична как в любой банановой стране, где произошел военный переворот и установилась диктатура полковников, — писал Валерий Яков. — Военные контролируют потоки беженцев, военные раздают пенсии, военные открывают школы и создают комендатуры. Закон молчит, Конституция отдыхает, о введении чрезвычайного положения хотя бы в рамках санитарного кордона ничего не слышно. А генералы уже диктуют свою волю не только беженцам, покорно бредущим по кругу, но и обществу. Казанцев, Шаманов и прочие полководцы каждый вечер появляются на телеэкранах, превосходя по частоте появлений самого премьера, и пугают своим ультимативным тоном встревоженных сограждан: “Да если нас остановят... ”, “Да если мы снова не добьем... ”, “Да если вздумают начать переговоры... ” И озадаченные сограждане теряются в догадках, у кого же теперь в стране власть: у Москвы или у Моздока?»50)

Демократический фасад «второй республики» рушился на глазах. Либеральная экономическая модель тоже. С этим фактически смирились на Западе. «Экономические и политические реформы должны быть проведены в ограниченный срок, — писал Newsweek. — В России такая возможность была в начале 90-х, когда формировалась новая система, когда убежденные либеральные реформаторы были у власти, когда Борис Ельцин был здоров телом и душой, когда можно было открыто симпатизировать Западу. Соединенные Штаты имели огромное влияние на Россию, которая искала свое новое место в мире. Но мы сами все испортили. Теперь остается заботиться лишь о том, чтобы свести ущерб к минимуму. Запад должен смириться с мыслью, что попытка превратить Россию в либеральную демократию провалилась. У Соединенных Штатов есть теперь только один интерес в России — безопасность все еще огромного советского ядерного арсенала»51).

Американский журналист несколько лукавил. Во-первых, именно «убежденные либеральные реформаторы» (dedicated liberal reformers) при полной поддержке и одобрении Запада заварили кашу, которую западные лидеры теперь не желали расхлебывать. Во-вторых, что гораздо важнее, интересы Запада в России не сводятся к охране ядерного арсенала. Не менее (а на самом деле — более) важно сохранение России на периферии миросистемы в качестве сырьевого придатка «центра» и рынка сбыта. И все же главное было сказано откровенно: даже на уровне политических деклараций и риторики правящие круги Соединенных Штатов готовы отказаться от демократических принципов в отношении России. Если интересы Запада в России будет охранять националистическая или даже террористическая диктатура, в этом нет ничего страшного. Если Путин и мог покоробить западную публику своими методами, то «реальные политики» в Вашингтоне понимали, что при данных обстоятельствах лучшего союзника в Москве у них все равно не будет.

Демократические институты ельцинской «второй республики» могли существовать лишь до тех пор, пока их неэффективность была стопроцентно гарантирована. В условиях, когда население заведомо не имело возможности воспользоваться своими правами, когда у народа никакого выбора не было, могла сохраняться видимость политической свободы. Как только такой выбор появляется, сохранять конституционно-демократическую законность становится невозможно. И не важно, что представляемый народу выбор на самом деле — между несколькими олигархическими группировками, чьи интересы равно далеки от интересов масс. Но даже такой выбор подрывает основы ельцинского режима, основанного на равновесии сил между соперничающими группами, поддерживаемом Кремлем.

В России сформировалась элита со специфической криминально-бюрократической психологией. Наивно полагать, будто люди, подобные Борису Березовскому, Татьяне Дьяченко или Анатолию Чубайсу отдадут власть и собственность мирно, согласятся уважать демократические процедуры и смирятся с неблагоприятным для них исходом политической борьбы, не прибегая к насилию. Не менее наивно было бы ожидать уважения к демократии от «русских касиков», от насквозь коррумпированных региональных элит.