Ресторан «Березка» (сборник)

Миновали еще что-то, не помню что. Свернули в переулок, не помню какой, там еще посольство чье-то есть, а также какой-то завод, что ли, – не помню... Мимо тылов сада «Эрмитаж» идет этот переулок, а в саду «Эрмитаж» есть Театр миниатюр, а в Театре миниатюр у меня служит приятель, а в этом театре я очень хотел бы поставить какую-нибудь свою пьесу, а только шиш ее поставят. Я б в Театре миниатюр и работать хотел, кабы он был другой, но только шиш я буду там работать, шиш он будет другой, да только мне и не обидно. Я наслаждаюсь свободным сочинением этих нелепых страниц, и на текущий в них отрезок времени мне больше ничего не нужно. Мы и на самом деле слишком ушли вперед, сначала нам еще постреливали в спину, кого – наповал, кого – ранили, мимо кого пуля просвистела. Но сейчас мы слишком ушли вперед, и не видно нас, и не слышно. Мы скрылись за линией горизонта, господа и товарищи. Мы везде и нигде. Мы перешли в иное измерение, и нас просто нет. Прощайте! Иногда вдруг соткется из воздуха реального пространства и реалистического времени наш смятенный ничейный облик, но вообще-то – все спокойно, все спокойно, господа и товарищи. Все спокойно, ибо нас нет, нет. Не было, нет, не будет. Были, есть, будем. Спокойно!

Сад «Эрмитаж», сад «Эрмитаж»... О сад, сад, на заре шестидесятых я здесь летние вечера проводил, в Каретном ряду, № 4, где 26 мая 1896 года состоялся первый в Москве киносеанс, где Станиславский с Немировичем-Данченко спектакли давали в 1898–1901 гг., один из которых (спектаклей, если не ошибаюсь, это был «Возчик Геншель», а если ошибаюсь – пардон, сами в Литинститут не приняли) посетил в 1900 году В.И.Ульянов-Ленин; о сад, сад, где в бытность мою студентом еще существовала духовая музыка, и большие зеркальные шары имелись на дорожках, посыпанных красным песком, сад, где чай пили под зеркальными шарами из громадного пузатого самовара, сад «Эрмитаж» – где и поныне высится громадный кирпичный остов, сумрачное здание какого-то грядущего театра, совершенно не ко времени построенное, как утверждают, арендатором Я.В.Щукиным в конце Первой мировой войны. Где тот Я.В.Щукин? Где все это? Подставляюсь, но все же робко скажу, залившись легкими слезами, – ах, дяденьки, может, хоть в этом несуществующем театре нашлось бы ма-а-лень-кое такое местечко для моих пьесок. Я – тихий. Я – скромный. Я же ничего. Не знаете? И я не знаю. А кто знает? Никто не знает? Ну и хорошо. Поехали дальше, то есть не поехали, а это мы с Дмитрием Александровичем идем дальше к месту исторического события.

Что это я все о себе да о себе? Описать, что ли, моего спутника? Нет, пожалуй, времена нынче такие – опишешь человека, расскажешь, что о нем знаешь, а он возьмет да обидится, или, еще хуже, это ему реально повредит. Нет уж, лучше не стану я описывать Д.А.Пригова, пусть он сам себя описывает, он на это мастак. Или все-таки описать, а? Пожалуй, сделаю так. Встречу его на днях и спрошу: «Дмитрий Александрович, можно я вас опишу в контексте?» Если он скажет, что можно, то я его и опишу, а если скажет, что нельзя, то его и описывать не буду, пущай тогда он сам себя описывает и сам на себя обижается, если это ему реально повредит, а я его описывать не стану, зачем мне это, ну, а может, все-таки опишу, у меня ведь тоже есть свобода воли, что я, хуже других, что ли? Возьму и опишу Д.А.Пригова. Писатель имеет право кого хочет описывать. Захочу, так опишу, и никто мне тут не указ. Он мне сам недавно сказал, и сказал совершенно точно: «Правильно вы считаете, Евгений Анатольевич, что от мира ничего утаить нельзя, отчего и не надо ничего от мира утаивать – лишь тогда мир будет добр или равнодушен к тебе. А если ты от мира чего попытаешься утаить, то мир от любопытства влезет носом в твою нору, а нос его несоизмерим по сравнению с твоими размерами, и этот нос мира всю твою нору разрушит, а тебя оставит калекой». Так говорил Пригов, а может, это я ему сказал, я сейчас уже не помню, а может, кто-нибудь еще сказал или написал, а я подумал, что Пригов, – мало ли народу вокруг, и все что-то говорят, говорят, что-то все пишут, пишут... Зачем?..