Рецепт Екатерины Медичи

Солнце померкло,
земля тонет в море,
срываются с неба
светлые звезды,
пламя бушует
питателя жизни,
жар нестерпимый
до неба доходит!

— Хватит! — решительно говорит Марика. — Хватит про Сумерки богов! Хватит про бедного окровавленного Бальдра! Расскажи лучше про руны.

И Бальдр вновь заводит нараспев, словно скальд, исполняющий сагу собственного сочинения:

Руны победы,
коль ты к ней стремишься, —
вырежи их
на меча рукояти
и дважды пометь
именем Тюра!
Руны прибоя познай,
чтоб спасать
корабли плывущие!
Руны те начертай
на носу, на руле
и выжги на веслах, —
пусть грозен прибой
и черны валы, —
невредимым причалишь.
Познай руны мысли,
если мудрейшим
хочешь ты стать!
Хрофт разгадал их
и начертал их,
он их измыслил
из влаги такой,
что некогда вытекла
из мозга Хейддраупнира
и рога Ходдрофнира…

— Милостивый Боже! — почтительно шепчет Марика, когда он умолкает. — А кто они такие, эти Хфрорр… Хрофф… Хейдр…

— Хрофт, Хейддраупнир, Ходдрофнир, — со смехом поправляет Бальдр. — Кто они, я забыл. А может, и не знал никогда. Наверное, какие-то боги или герои. Да ладно, что в них проку? Стихи я помню, но как выглядят руны?.. Может, тебе и впрямь в библиотеку сходить, если тебя все это так уж заинтриговало?

— Вот кто бы нам тут пригодился — мой кузен Алекс Вяземский, — вздыхает Марика. — Я тебе рассказывала, что дядюшка Георгий преподает семиотику в Римском университете? Алекс сначала думал идти по его стопам, причем интересовался именно руническим письмом. А потом бросил все это и поступил на медицинский факультет. Увлекся стоматологией, ты представляешь?! Но медицине он учился не в Риме, а в Сорбонне, вместе с моим братом Ники, и, когда началась война с рейхом, был призван во французскую армию. Ну и, конечно, разделил ее участь… Слава Богу, Алекс не погиб, а только попал в плен. Он содержался в концентрационном лагере сначала во Франции, потом в Бельгии, а недавно оказался под Дрезденом. Ники написал мне из Парижа буквально месяц назад, и я сразу стала хлопотать о пропуске, но пока еще его не получила, хотя, говорят, мне его все же дадут. Было бы отлично! Я бы тогда не только с Алексом повидалась, но и показала бы ему этот рисунок.

— Слушай, — возмущенно говорит Бальдр. — Мне скоро уходить. А мы целый час, наверное, потратили на разгадку какого-то бессмысленного ребуса. Все утро у нас ушло на него, а не на то, чем следовало бы заниматься!

— Чем следовало, мы и так занимались целую ночь, — ласково проводит пальцем по его плечу Марика. — Неужели тебе мало?

— Мне тебя всегда мало! — Бальдр тянется к ней так жадно, словно и не было ночи, которая вымотала обоих почти до бесчувствия. — Я люблю тебя. Мне жалко каждого взгляда, который ты бросаешь не на меня. И эта несчастная бумажонка, вся эта глоссолалия или как ее там…

— Так уж и глоссолалия! — недовольно говорит Марика. — Ты же сам только что так убедительно все прочел: про несчастья для евреев, про американские самолеты и так далее.

— Хочешь, я тебе все это прочту совершенно иначе? — иронически косится на нее Бальдр. — И получится не менее убедительно.

Он берет в руки листок с рисунком и мгновение смотрит на него. А затем очень серьезно «расшифровывает».

— Пожалуйста!

— это тринадцать евреев, которые темной ночью (летучая мышь — символ ночи) пошли на кладбище. Лежащий человек — конечно же, мертвец со вспоротым животом, выколотым глазом и одной рукой, в этой руке у него лопата, которой евреи вырыли клад, обозначенный здесь символом доллара. На кладбище они распугали птиц, пока шарахались среди деревьев, пытаясь скрыться. На птичий крик сбежалась стража, троих евреев поймали и повесили, души их вознеслись к небесам, а остальные евреи, пока спасались бегством, повалили кресты, сломали кладбищенские елки, но их все-таки задержали доблестные солдаты фюрера, за что эти солдаты были награждены Железным крестом, а потом, в постскриптуме…

Бальдр вдруг осекается.

— Что, заело? — ехидно спрашивает Марика, которая не знает, смеяться ей или злиться над тем, что несет Бальдр.

Да, они крепко завязли в расшифровке. В самом деле, предположить можно все, что угодно, от самого страшного до самого смешного. Марика вспоминает «Записки Пиквикского клуба» Диккенса, любимую книгу отца. Судья спрашивает какого-то человека, пишется его имя через V или W. А тот отвечает, что это зависит исключительно от фантазии того, кто пишет. Так и здесь. Все дело в фантазии…

Вдруг Бальдр, который только что обнимал ее и нежно, чуть касаясь, целовал ее плечи, отводит руки, отстраняется и садится прямо. Лицо его бледнеет.