Рецепт Екатерины Медичи

Он стоит, пытаясь хоть что-нибудь увидеть сквозь холодный пот, заливающий глаза.

«Почему мне холодно? Мне должно быть жарко!»

— Кр-р-ругом!

Медленный поворот через левое плечо.

— Шагом марш, скотина!

Шаг — два удара.

Шаг — передышка.

«Я не чувствую ног. Это плохо. Я не должен упасть. Если упаду, затопчут, как затоптали Марка. У них подкованные сапоги. Говорят, на их сапоги нарочно набивают тяжелые железные подковы. Я не упаду. Если это выдержал Пауль, значит, выдержу я».

Шаг — передышка.

Шаг — два удара.

«Шницель по-берлински… Кто не знает, как выглядит шницель по-берлински? Посмотрите на меня, и узнаете!»

Сколько еще осталось? Он давно перестал считать шаги. Иссеченное тело уже не чувствует боли.

«Не упасть. Только бы не упасть! Я… дойду. Я выдержу. Потом… все не важно. Если выдержал Пауль… Как он мог это выдержать?!»

— На месте раз-два! — громовой хохот. — Стой, дубина. Ты выдержал, ты жив. Хорошо бы тебя сейчас посыпать солью! Твое счастье, что мы не палачи. Мы только исполняли приговор. А теперь ползи отсюда, ободранный червяк! Ползи, пока цел!

«Я не червяк! Я не поползу!»

— Ты что, не слышишь? Конец!

«Я не червяк!»

— Кру-гом! — хрипло командует избиваемый. — Шагом марш! Круг почета!

И снова идет сквозь строй.

— Секите меня! Ну? Секите! Иду на круг почета!

Мгновенная изумленная передышка, и снова в воздухе засвистели плети.

Удар, удар, удар, удар… нет больше передышки. Его бьют так жестоко, как не били даже раньше.

«Я не упаду. Я не…»

Тогда он не упал. Он остался жив. Но чуть ли не каждую ночь ему снится, что он все-таки не удержался на ногах, что упал, и его забили сапогами насмерть. А потом говорили с насмешкой: — Дурак, он сам напросился!

А его последней мыслью было: «Пауль выдержал, а я не смог!»

Но это всего лишь ночной кошмар.

Берлин, 1942

— Слушай, — шепчет Марика, почти не размыкая губ, — по-моему, он сейчас начнет вытирать слезы умиления. Тебе не кажется?

— Ничуть этому не удивлюсь! — бормочет в ответ Алекс, точно так же еле шевеля губами — соблюдая конспирацию. — Дело в том, что я сказал ему, будто мы с тобой влюблены друг в друга.

Алекс, чертов Алекс! Это не родственник, а проклятие какое-то! Как он донимал ее мальчишкой, так и через двадцать лет донимает.

— Ты сдурел? — чуть не вскрикивает Марика. Какое счастье, что комендант лагеря не понимает по-русски!

— Ты его просто не знаешь, а у него очень романтическая натура. Если бы я сказал, что ты самая обыкновенная двоюродная сестра, он нас не выпустил бы из комнаты для свиданий при своей канцелярии. Да еще и охранники бы то и дело к нам заходили. А так… Просто ложь во спасение.

Надо признать, да, именно что во спасение. Ни на что подобное и надеяться нельзя было.

Марика измучилась, пока добралась до Дрездена. Пустяковый в общем-то путь занял почти десять часов, потому что расписание после очередного налета переломалось вдребезги. Пришлось подкреплять угасшие силы тем, что понемножку отхлебывать вина, приготовленного для Алекса, так что литровая фьяска[11] стала весить к вечеру несколько меньше.

Марика оказалась в Дрездене уже около восьми вечера, ни о какой поездке в лагерь (два часа на автобусе от города), конечно, и думать было нечего. Ночь Марика провела в какой-то гостиничке, где оказалось невыносимо душно: хозяйка сурово запретила открывать окна, заклеенные крест-накрест бумажными полосами (чтобы стекла не выпали при бомбежке), и содержимого в бутылке осталось еще меньше: очень болела от духоты голова, надо было лечить. Благодаря лечению Марике удалось заснуть, и вскочила она за полчаса до отхода автобуса только чудом.

Еле-еле успев умыться, собраться, добежать до автовокзала и сунуть под нос избыточно придирчивому полицейскому пропуск, она плюхнулась на последнее оставшееся свободным сиденье и всю дорогу поедом ела себя за то, что такая растеряха, такая неорганизованная, даже единственного кузена толком не смогла навестить: приедет к нему зачуханная, растрепанная, урод уродом! Хорошо хоть, под шляпкой не видно, в каком состоянии у нее волосы — от укладки и следа не осталось. И вообще, счастье, что Алекс всегда был к своей кузине равнодушен как к девушке. В детстве он даже жалел, что Машуня (так он ее называл, и это имя было истинным проклятием для ее чувствительных ушек) не родилась мальчишкой: было бы кому скакать с Алексом верхом с утра и до вечера. А вот Ники с его идиосинкразией на запах лошадиного пота следовало родиться девчонкой, тихо играть в куклы, вплетать в косички разноцветные ленты, жеманничать и плакать по поводу и без повода…

И вот вам пожалуйста! Алекс сказал коменданту своего лагеря, что к нему едет любовь всей его жизни, с которой его разлучили жестокие родители, решившие, что брак между кузенами греховен. Такие браки разрешены как католической, так и протестантской церковью, а вот церковь православная относится к ним неодобрительно, так что не зря православную веру называют ортодоксальной. А ведь господин комендант не хочет прослыть ортодоксом?