Рецепт изготовления человека

Как кормят остальных постояльцев и где они сами, и есть ли они вообще, Арона Марковича не интересовало. Его особо ничего не интересовало, кроме не ставших ещё привычными новых ощущений, из которых самое неприятное – видимая картинка. Расфокусированная, плывущая и с обрезанными углами. Будто боковое зрение переместилось в центр. Смотреть так – больно. И это очень раздражало и утомляло, заталкивая сознание в сон. Противиться получалось плохо, а хотелось не дать реальности смешаться с бредом. В полусне страшно быть связанным по рукам и ногам. Всякий может пнуть, обидеть или припомнить тебе что-нибудь тайное, о чём нельзя вслух. Особенно опасны те, кого уже нет. Кто умер, остался в детстве или вычеркнут тобой из жизни. У таких на всё есть документы и доказательства твоей вины. Такие – гони их, ни гони – не отступят. Будут рвать из тебя плоть, как недавно – Кныш. Он чаще всех приходит. Точнее, не он, а баба в судейской мантии и парике с буклями. Каждый раз она поднимается на трибуну и зачитывает одно и то же письмо «из материалов дела»: «Я, Кныш Сергей, учащийся восьмого класса обыкновенной средней школы свидетельствую, что на публичных испытаниях смелости мальчиков нашего класса я первым вызвался подняться на крышу, и, пройдя по её карнизу десяток шагов, сорвался и разбился насмерть. Таким образом, пусть и ценою собственной жизни, я доказал присутствовавшему на испытаниях своему мучителю – Белому Арону, учащемуся того же класса той же школы, его трусость и ничтожность. Каковое доказательство, а не подростковую глупость, и требую считать единственным мотивом совершённого поступка!»

Сразу по прочтении, судья откладывала бумаги и переходила на издевательский шёпот. Разборчиво слышались первые четыре слова: «На основании изложенного, приговорить…» А следом – всё твоё тело будто обмакивали в боль. Нескончаемую, хоть закричись о том, что та трусость давно не в счёт; что ты не тот уже давно; и что, на самом деле, Кныш – сволочь, потому что упал лишь за тем, чтоб последнее слово осталось за ним. Сволочь он! Сволочь!

«Это кто же тут сволочь?» – услышал Арон Маркович и раскрыл глаза. Был он абсолютно голый, пристёгнутый к стулу. Вместо авангарда и старушек – сплошной белый слепящий кафель. «Так кто сволочь? И кого это ты здесь в рот собрался трахать, Арончик?» – спросил санитар. И ударил. Несильно, но дыхание сдавило, и невозможно было ни ответить, ни застонать. «Меня зовут Боря, – сказал он, – я временно, до конца твоей говняной жизни, побуду твоим богом. Хорошо?» – «Нехорошо» – «Нет, хорошо! Смотри, как это хорошо!» Боря приспустил штаны, и по лицу приговорённого запрыгала тёплая крепкая струя.

А потом сверху хлынул обжигающе холодный, игольчатый дождь, в точности похожий на тот, что пошёл шестнадцатого мая, тридцать лет назад во внутреннем дворе областного родильного дома. Лера была на восьмом месяце. Привезли с кровотечением. Второй час, как шла операция. Сигареты кончились, во дворе пусто – стрельнуть не у кого. И смур клубился на душе оттого, что желание курить заглушало переживания за жену. Ходил кругами, искал оправдание этому вечному присутствию в себе гадости, которая вылезала наружу, когда нужны бы и ожидались совсем другие чувства. А лезло это. Оно, как мысль, которую пытаешься забыть, – лишь укрупняется и сорняком давит прочие.

– Вы муж Валерии Белой? – крикнула из дверей женщина в хирургической робе.

– Я.

– Подождите!

– Я и жду.

Она подошла. Остановилась метрах в двух:

– Вас как зовут?

– Арон. Что с Лерой?

– У Вас дочь. Два семьсот, но абсолютно нормальна».

Врач ещё говорила что-то, уже сказав о смерти Леры. И когда начался дождь не отходила. Звала укрыться под козырёк, даже за рукав тянула. Да попробуй-ка сдвинь центнер окаменевших мышц! Потом ушла. А дальше что – толком и не вспомнить. Дождь всё лил и сёк холодом, будто остужал горечь и злость, не давая им выжечь все мозги целиком. Ещё подумалось: если б не он – сорвался бы на чью-то беду. А так – ничего, да и слёз не видно.

Боря перекрыл воду и сказал: «Повезло нам с тобой, Арончик! В этом душе видеокамера не работает!» Беспомощность и обида сдавили горло и проступили на глазах дрожащей линзой. Показать врагу своё отчаяние – страшней самого отчаяния! Снова был нужен спасительный ливень. И Арон Маркович сам его включил: «Убью тебя, сволочь!»

Наутро приехала Сима. Растерянность во взгляде отца списала на акклиматизацию; дрожание подбородка – на естественные следы болезни. До синяков на левом подреберье осмотр не дошёл, да и времени было немного. Расположились в глубине скверика. Сима зашуршала пакетами.

– Пап, ты сперва – пюрешку с котлеткой, или сразу клубнику?

– Всё равно. Давай клубнику…

– Врач говорит, что кушать отказываешься?

– Невкусно.

– Не беда! – Сима открыла банку и изобразила наслаждение ароматом.

– А домой мне никак нельзя?

– Папочка, мы же с Мишкой пашем по двенадцать часов. Плюс дорога, и Ромку – из

садика. Сиделку мы не потянем. Ну, как ты сам будешь?

– Я смогу!

– Папа, тут уход. Массажи, гимнастика, врачи. Прекрасное содержание! А мы каждый шабат – у тебя!