Рецепт изготовления человека

Никаких перемирий! Иначе – конец. Вот на этом стуле и кончишься! А не кончишься сразу, так сперва расчешешь себя до полусмерти. Короче, долг солдата – ничто! Дух солдата – всё! На выбор формы возобновления боевых действий у отставного майора ушла секунда. Арон Маркович затушил сигарету и сказал: «Мудак ты, Мишка! Понял?»

Миша уставился на Симу. Тишина густела, набухая громовым «В окопы!»

Но на сей раз не очень-то и сложилось. Через месяц с небольшим Арону Марковичу исполнилось семьдесят, и мы возвращаемся в больницу «Рамбам», где врачи сейчас утешают Симу «в какой-то мере даже оптимистичным» прогнозом на выздоровление отца. Такая перспектива омывала дочь слезами; медиков – профессиональным азартом; Арона Марковича – чем-то берегущим от пролежней; а зятя – задумчивостью на предмет обустройства комнаты тестя под его, Мишины, личные апартаменты. Каждый жил в свою сторону и на своих скоростях.

По истечении двухдневных усердий Всевышнего, благословлённого израильской медициной, к Арону Марковичу пришло сознание, затем речь, а с нею – озлобленность. Он требовал вернуть себя в стойку, ибо главная жизненная миссия – сделать дочь хотя бы на треть вдовой – ещё не исполнена, да и по мелочам, опять же, накопилось. Громкость протеста пытались убавить внутривенными впрыскиваниями и лаской, но голосовые связки Арона Марковича только крепчали, а плевки питательной смесью увеличивали дальность и разнообразили адресность.

И его выписали. Вернее, выкинули к херам собачьим, как и пророчил Миша на последнем прослушивании концертов тестя. Напоследок Арон Маркович высморкал кислородную канюлю и притих, полагая, что дома-то он очухается куда быстрее. Увы! Собачьими херами оказались не подушки домашнего дивана, а кровать, снабжённая особыми ремешками, в трёхместной палате дома престарелых.

Милый тенистый скверик, по которому в кресле-каталке негодующего Арона Марковича подвозили к дверям богадельни, показался ему отвратительным и вонял цветущими магнолиями с нотками мясной запеканки и мыла.

Приняли хорошо, улыбались. Отмечая чудесный цвет лица, говорили «Вау, Арон!» и прочили в первые красавцы «сиюди» – отделения особого ухода, или, как это звучало на профессиональном диалекте, овощехранилища. В ответном приветствии Арон Маркович пустил слюнную струйку и, не дав крепышу-санитару её утереть, рассёк пространство кратким монологом. Краткость не стала помехой информативности. Персонал заведения узнал о своём неизбежном будущем, которое виделось новому постояльцу исключительно в его интимной близости – орально-генитальной по форме и беспощадной по содержанию – с каждым, кто приблизится. «Во как!» – ехидно сказал санитар.

Остальные ничего не сказали, и тоже ехидно. Одна только заведующая отделением, не зная русского, продолжала улыбаться по-доброму. Миша, упреждая катастрофу, перевёл: «Арон рад знакомству и выражает надежду на искреннюю взаимную симпатию». В целом, присутствующие согласились с такой трактовкой. Настало время сходиться. О том же известили боем настенные часы, приглашая дочь обнять отца, а Мишу поправить на нём панаму. Поправили, обняли, и каталка с Ароном Марковичем, отделённая от родни, тронулась в новую жизнь.

Как любая качественная подделка, жизнь эта мало отличалась от обычной. Лишь запах мясной запеканки с мылом был неправдоподобно плотен и настолько въедлив, что куда там аромату какой-то магнолии? – само её существование представлялось вымыслом. «Не тряси коляску, придурок! – сказал Арон Маркович и, стараясь на правах дебютанта прозвучать доброжелательно, добавил – Пожалуйста»

Дорога к палате лежала через большую обеденную залу, где нянька поочерёдно кормила головы трёх старушек. Тел у них не было. Даже если это только казалось, то в каталках они, всё равно, занимали так немного места, что действо походило на кормление именно голов. Неприятное зрелище, но в этом интерьере – с настенными светильниками «под ампир» и авангардисткой живописью – вполне органичное.