Рецепт наслаждения

Как я и предполагал, мы все утро гнали на запад, в Бретань, в край узких заливов, бухт и скал, где холодная вода бурным потоком проносится по эстуариям, а широко разливающийся мощный прилив стремится пронзить самое сердце Франции. Это край, где преобладают фьорды и скалистые бухты, где жизнь непременно погружена в ощущение изолированности, где время тяжело опустилось на безмолвные деревенские дороги, а жизни человеческие неподвижно замерли среди пшеничных колосьев. Бретань кажется увеличенной моделью Корнуолла – то же самое, только в полтора раза больше, небо шире и глубже каменные ограды и живые изгороди еще грубее, деревья попадаются реже, но они при этом выше; здесь безграничность и мощь Атлантического океана еще более ощутимы. И закрученное спиралью бретонское побережье также предлагает вам головокружительно-бесконечные расстояния, которые можно найти только во фрактальной математике: проехать все три тысячи миль вдоль берега – это все равно что пройти посуху от Бреста до Пекина или от Марракеша до Дурбана. В современном эквиваленте парадокса Зено чем ближе фокус, тем больше кажутся расстояния. Мы проезжали свекольные поля, коров и один раз неожиданно увидели не похожее на все остальное поле лаванды; сознанию потребовалась секунда или две, чтобы отметить это лиловое пятно, чтобы преодолеть сопротивление нейронов, вызванное его кажущейся невозможностью. Однажды, покидая свой дом в Норфолке, чтобы вернуться в Лондон после проведенных в одиночестве, но с пользой, выходных, я сообразил, что забыл кое-какие бумаги. Я уже запер дом и выключил повсюду свет, но еще не сел в машину и не включил габаритные огни. Мое нежелание возвращаться в темный дом (небо затянуто тучами, никакой луны, космическая тьма) возрастало все быстрее, по экспоненте; я понимал, что боюсь увидеть привидение. Но страх, заключавшийся в этой идее, был не столько ужасом перед привидением как таковым – в конце концов, какую власть имеет вернувшийся на землю дух, кроме способности просто появиться? И какая еще сила ему нужна? Не мысль о некой запуганной d'enouement [131]из фильма ужасов (бредущая шаткой походкой мумия, стремящаяся исполнить проклятие предков, беглец из психиатрической лечебницы, размахивающий бензопилой) страшила. Нет, меня охватила боязнь увидеть нечто невозможное. Вот почему мы на самом деле боимся призраков: потому что их не существует. И что это будет значить, если мы вдруг встретим одного из них?

В Бретани издавна верят в правосудие потусторонних сил. Я имею в виду – в их реальное присутствие. По значительности отводимой им роли с призраками соперничают только дурные знамения, предчувствия и предостережения: нет другой такой мифологии, где всевозможным дурным вестям с того света отводится такое важное место, как у бретонцев. Это свидетельствует о бретонском представлении: границы между миром мертвых и миром живых проницаемы; эту осведомленность, пропитывающую всю их культуру, иначе чем «жутковатой» не назовешь. И это постоянное предчувствие, конечно же, любопытным образом похоже на неврастеническое ожидание катастрофы, на ощущение неминуемой беды, в ожидании затаившейся за изодранным в клочья покровом нормальной действительности. Древние римляне, которые тоже обожали подобного рода вещи, должно быть, постоянно жили на грани нервного срыва, опасаясь, что любая их вылазка за порог дома может привести к столкновению с каким-нибудь гибельным знамением вроде одинокого ворона, случайно увиденного на неподходящей поверхности собственного отражения, или же просто облака не той формы, плывущего не с той скоростью и не в том направлении. Возможно, все-таки существует аналогия между психологией мистического предчувствия и искусством, которое также зависит от накапливающегося, совокупного воздействия намеков, мимолетных образов и постепенного нарастания чувства недоброго предзнаменования по мере приближения к так называемому «смыслу».