Рецепт наслаждения

— Есть одна стихотворная строчка Донна, о которой я часто думаю, Лаура, когда вспоминаю нашу первую встречу: «О наше первое свидание, столь странное и роковое». Это из какой-то элегии. Ах да — мой последний разговор с Бартоломью. Мы говорили о разнице между двумя самыми значительными фигурами современного мира, художником и убийцей. Я утверждал, что один из основных импульсов, лежащих в основе любого искусства, — это желание оставить неизгладимый след в этом мире, стойкий отпечаток своей индивидуальности. Потолок Сикстинской капеллы говорит о многом, но среди всех его заявлений есть простое утверждение: «Здесь был Микеланджело». Это одна из базовых функций искусства, ей подвластны и юнец, вырезающий свои инициалы на скамейке в парке, и Генри Мур, оставляющий повсюду свои унылые каменные глыбы, и Леонардо, да кто угодно — хотя, раз уж я о нем заговорил, Леонардо не помешало бы стремление оставить стойкое впечатление, тогда он не стал бы тратить время на рисование фресок на осыпающихся поверхностях и придумывание летательных машин, которые невозможно построить. И все-таки в стремлении художника оставить напоминание о себе легко узнать настойчивое желание собаки пометить дерево. Убийца же лучше приспособлен к реальности и к эстетике современного мира, потому что вместо того чтобы оставлять после себя присутствие — готовое произведение, не важно, в форме ли картины, книги или намалеванного на стене имени, — он оставляет после себя нечто не менее окончательное и завершенное: отсутствие. Там, где кто-то был, но теперь никого нет. Что может быть более неоспоримым подтверждением того, что некто действительно жил, чем отнятая у человека жизнь и замена ее на ничто, на несколько ускользающих воспоминаний? Взять камень, бросить его в пруд и сделать так, чтобы от него не пошли круги по воде, — вот уж несомненно достижение большее, чем любое, скажем, творение моего брата.

Я сказал тогда еще, что под личиной беспристрастности художника при создании им абстрактного и объективного артефакта скрывается брутальная решимость декларировать себя, свое «я». Если первое желание художника — оставить что-то после себя, то следующее — просто занять побольше места, добиться непропорционально большого внимания со стороны мира. Обычно это называют «эго», но этот термин слишком, слишком земной, чтобы объять собой яростное, исполненное мании величия желание; алчность, человеческую неполноценность, которая лежит в основе всякого творения — от бумажных фигурок Матисса до яйца Фаберже. Гитлер — неудавшийся художник, Мао — неудавшийся поэт: и первая, и вторая часть карьеры каждого из них основывается на одних и тех же побуждениях. Но мы так привыкли к нашей скучной концепции, что не в состоянии увидеть истинное значение, которое заключается не в том, что человек, страдающей манией величия, — это неудавшийся художник, а в том, что художник — это Нерешительный мегаломаньяк, который трусливо предпочел более легкую область свершений. Воображение не прощает промахов арене реальной жизни: Кандинский[301] — это неудавшийся Сталин, Клее[302] — manque[303] Барби. Почему люди не воспринимают Бакунина[304] более серьезно? Разрушение — такая же великая страсть, как и созидание, причем она такая же творческая — настолько же пророческая и стремящаяся к утверждению собственного «я». Художник — это моллюск, но убийца — это жемчужина.

Потом я заявил, что из этого следует, и все художники об этом знают, что сколько бы они ни отдавали своему творению и миру, ответная реакция мира никогда не будет соразмерной. Внутренний, отшельнический, чудовищный труд созидания заставляет художника чувствовать, будто бы он заслужил внимание вселенной, заслужил ее любовь. Но вселенной все равно — она слишком занята самой собой, разве что соизволит иногда взглянуть с одобрением или интересом. Лесть кучки почитателей, подарок от покровителя, награды и расположение аудитории, — все это не может произвести нужного эффекта и ни за что не утолит фундаментальной жажды художника, который нуждается в простом, безоговорочном всеобщем обожании. Художник говорит мирозданию: я прошу бесконечной любви, и ничего больше — это что, так плохо? А мироздание даже и не удостоит его ответом. Мироздание есть фотосинтез, облака галактической пыли, расписания автобусов, тюремные беспорядки, П и е и облака различной формы. Ни один художник за всю историю мира не чувствовал, что в полной мере вознагражден вниманием за свои труды. Конечный результат: ярость, возмущение, горечь. Кто строит деревенский дом в поэме Иетса? «Неистовый, исполненный горечи человек». Очень верно. А кто выражает, кто олицетворяет собой эту горечь лучше: художник или убийца? Задав вопрос, я уже ответил на него.