Рецепт наслаждения

И еще одна неоспоримая истина: кто может отрицать, что убийство — такой же определяющий наше столетие акт, каким для других веков были молитва или нищенство? Кто положа руку на сердце может сказать, что характерный жест XX века не есть жест одного человека, убивающего другого? Пятьдесят миллионов погибших в одной только Второй мировой войне, не говоря уже о Первой мировой и остальных войнах, гражданских и межгосударственных, о тех случаях, когда одни люди умирают от голода по вине других, об убийствах на почве расовой ненависти, убийствах, которые мы совершаем постоянно, убийствах, которые мы совершаем даже сейчас, пока сидим здесь, своим безразличием к тем, кого убивают в данную минуту. Я мог бы продолжать. Каждое убийство заключает в себе все остальные; каждый индивидуальный поступок, отнимающий жизнь у другого человека, есть весь наш век в миниатюре, это еще одна смерть, добавившаяся к общему числу других. Как может какое бы то ни было произведение искусства сравниться с этим, или пытаться описывать это, или даже сметь существовать перед лицом всего этого?

И потом мы не должны сбрасывать со счетов крайнюю естественность убийства и не-естественность искусства. Картины, музыка, книги — они так случайны, так чрезмерно осложнены, так полны вымысла и неправды по сравнению с простым человеческим поступком, когда отнимаешь жизнь просто потому, что не хочешь, чтобы некто продолжал существовать. Есть отдельные проблески понимания этого и во всемирной истории. В военное время, например, естественность убийства пестуют, поощряют, восхваляют, насаждают — понимают. И не только в войну. Согласно наполеоновскому кодексу законов, убийство ворчливого супруга или супруги, при условии, что мистраль дует уже больше семи дней, не рассматривалось как тяжкое преступление. Что подразумевает (и мысль об этом волнует кровь!) понимание, что если убийству супруга и не следует в некоторых случаях активно потворствовать, то его надо принимать, предусматривать, сопереживать — другими словами, осознавать, что убийство в некотором смысле естественно. Как говорит Конфуций, при некоторых обстоятельствах убийство простительно, но безрассудство — никогда. А что может быть более разумно, чем позволить себе действовать под влиянием своих естественных побуждений? Что может быть человечнее убийства? Уж точно не судорожные и требующие неимоверных усилий потуги искусства, объявившего себя служением постоянству, объективности и созиданию, которые, по сути своей, есть способ отрицать нашу общую принадлежность к роду человеческому Во времена цезарей, когда человеческой природе было позволено раскрыться во всей полноте и самовыражение не было ничем ограничено, убийство было в Древнем Риме обычным делом — Августа отравила Ливи, которая до этого убила своего племянника Германика, своих сестер и всех, кто вставал у нее на пути, Тиберий поступал аналогично, Калигула насиловал и убивал кого хотел. Клавдия отравила его жена, Агриппина. Такова на самом деле человеческая природа.

Кроме того, различие между поступком и мыслью нелепо преувеличено в нашей культуре. Христос был прав: если смотришь на женщину с вожделением, ты уже совершил прелюбодеяние. Если убийству есть место в твоем сердце, ты его уже совершил. Любой, кто когда-либо таил в душе желание убить, близок, очень, очень близок к самому поступку. Граница между мыслью и действием не толще папиросной бумаги — и, возможно, раз наука говорит нам, что пережитое во сне есть, с точки зрения происходящих в мозгу процессов, такая же «реальность», что и события, случившиеся наяву, то любой, у кого появлялась мысль об убийстве, на самом деле совершил его. Это понимают все главы тиранических режимов, и потому людей убивают не только за создание заговоров против тирана, но и за мысли о заговорах, даже за то, что у них такой вид, будто они могут об этом думать. Всем тиранам известно, что они должны уничтожить не только мятеж, но саму идею мятежа и даже возможность появления такой идеи. Убить надежду и сам образ надежды. Ни одно произведение искусства еще не позволило нам так глубоко проникнуть в сердце человека. И в любом случае каждый из нас убивает своих родителей. Мы переживаем их, обгоняем, мы убиваем их уже одним тем, что счастливы. «Ну, — сказал я Бартоломью, — я привел тебе достаточно причин?»

Хью стоял в дверях кухни уже не знаю как долго, держа в своих пухлых красных руках знакомую мне пару свадебных чемоданов. Он не опускал их на землю, как будто боялся, что если он это сделает, то произойдет взрыв. Он с важностью сказал:

— Нам пора, дорогая.

— И что ответил ваш брат?

— Он сказал: «Причин для чего?»