Рецепт от безумия

Ну тогда ты его выгони. А то очень серьезный разговор.

Уйди, Гунька! — Ну? — снова спросил он, когда тот вышел. Ему не терпелось повалять дурака. Я понимаю, конечно, было скучно.

Как тебя зовут? — без перехода спросил я.

А что? — удивился он.

А то, — ответил я, присев рядом, — что устал я от этих дебилов. Надо же было хоть как то попасть к нормальному человеку. Что ж, мне от скуки подыхать на этой этапке? И так уже замучился.

Я понял, что рассмешил его даже больше, чем хотел. Он хохотал, как ребенок. Лупя руками по кровати, которая гудела на весь барак.

Саня, — протянул он мне руку, насмеявшись вдоволь.

Сергей, — ответил я.

— Ну ты, братишка, и даешь! Эй, Гунька, — заорал он. Гунька влетел с серьезным лицом, готовый выполнить любое приказание. Саня увесисто хлопнул его ладонью по шее, от чего тот аж согнулся.

Ах ты, рожа, — сказал он — Ты что, нормального человека увидеть не можешь, тупица?!

Батя, батя, — завизжал тот. — Да я.

Пошел вон!

И Гунька вылетел стрелой.

Что за кадр? — спросил я, кивнул в его сторону.

Да, — Саня махнул рукой, — шерсть поганая.

Это как? — не понял я.

Да это петушня, лезущая в блатоту, — объяснил мой новый знакомый.

Да, — протянул я, — очень понятно.

Ничего, — ответил мой новый друг. — Я вижу, что тебе это не нужно. Тем более, у меня будет теперь возможность поговорить на нормальном языке. Ну что. Серый, как там на воле? — тоскливо вздохнул он — Расскажи Я ведь тут двенадцать лет чаи гоняю.

Интересного было много. Приходили старые ЗеКа.

Сколько же тебе до воли? — спрашивали они

Да вот, три года осталось, — опуская глаза, говорил я Удивлялись, смотрели как на диковинку. Ведь у них было восемь, девять, десять, пятнадцать. Они просили, чтоб я рассказывал.

Да что рассказывать. Бросил я своему врагу бомбу в окно. Да он, зараза, вышел в это время из комнаты.

Не говорить же им, что сижу вообще ни за что. Кто поверит? Многих встречал. Три тысячи человек на крошечном пятачке. Очень повезло мне с этим Саней. Прожил я легкую жизнь На работу не ходил, менты не трогали, действительно повезло. От голода не умирал. Попробуйте прожить с утра — тарелка каши без жира, кусок хлеба, днем — вода с капустой и опять пустая каша, с чаем без сахара, едва желтого цвета. А вечером — кусок гнилой селедки и вообще непонятная баланда. Хлеб мокрый, спецвыпечка, и очень много тмина. Тмин — это прекрасное лекарство, вот только есть этот хлеб почти никто не мог. А бросают его туда, видно, для того, чтобы не гнил.

На кухне, оказывается, много чего было. И даже мясо. Все это продавалось с черного хода. Из «амбразур» столовой выходила только мерзкая еда. Почему «амбразуры»? Потому что ЗеКа бросались с тарелками на них грудью. Им, наверное, тоже было некуда деваться, как и Саше Матросову. «Амбразуры» были с решками, за которыми стояли с толстыми мордами повара из тех же ЗеКа. Они любили плескать кипятком через эти решки на голодных, толкающихся людей. От такой пищи падали даже здоровенные мужики. Холод и голод их делал похожими на дворовых собак. Забыл покормить хозяин — вот и упал непородистый паршивый пес. Они не умели «крутиться», «шустрить», «вышивать» и «сдавать». А если и умели, то не хотели, потому что дома ждали семьи, измученные жены, дети. Они верили в досрочное освобождение и паха ли как проклятые, падая от слабости. А если нарушение, то какие льготы!

Ну вот, хотел быстро закончить про зону, а как? Ну, не о том я пишу. Было… Было всякого очень много. Когда мне оставался до конца год, вызвал начальник режимной части в "Белый Дом" — так называлось административное здание — и, улыбаясь, протянул какую-то бумажку с мудреными словами. Я даже и не читал.

Не выпендривайся, Михалыч, объясни, — попросил я.

Он подхалимно сощурился и пропел тенором. Зоновские менты так и не поняли, почему я не умирал на оцинковке возле той страшной ванны, которая была даже без ограждения. В нее опускали калориферы и вынимали уже оцинкованные. Сколькие там остались без ног? Они ползали по зоне, стирая свои кулаки о спрессованную землю. Страшные у них были кулаки — мозолистые, больше, чем их собственные головы. А сколько там было всяких страшных работ, черных и грязных! Я думаю, об этом написал кто-нибудь другой.

Могу еще сказать, что особой пошлости и извращений на зоне не было, как пишут в книгах. Потому что не было и сил. Хвала усиленному режиму! Как многих он исправил, сделав добрыми и осознавшими. Ох, и злобу же они принесут с собой на свободу!

А педерасты, которых не пускают даже в баню? Они моются, вымывая свое «фуфло», которое пользуют все кому не лень, и зимой и летом за бараком. Потому что другие ЗеКа не терпят грязных.

Но я не о том. Не понял меня Михалыч, и черт с ним.

Слушай, — заискивающе сказал он. — Пускать прощаться с друзьями не положено. А вдруг чего намутил. Возьмут и замочат.

Он был трясущимся, красноносым алкоголиком, без глаз, с мутными узкими щелочками.

Михалыч, ты сошел с ума. Глянь, во что я одет.

Не волнуйся, брат, — хихикнул он. — Только вот девочкам из бухгалтерии на конфеты дать надо.