Ретушер

Кулагин отстегивает наручник с Таниной руки, освобождает свою руку и картинно – видите ли, намял! – растирает запястье. Витюнчик стоит рядом со мной, его кожаная куртка расстегнута, под ней – сбруя с кобурой. От него несет одеколоном и кожей. Человеческой, потной, давно не мытой кожей. Витюнчиковы прыщи под подбородком, срезанные при бритье, малиново рассыпаны среди отросшей щетины. Витюнчик очень доволен собой и с довольной же улыбкой наблюдает, как Кулагин усаживает Таню напротив меня.

– Ты им еще поцеловаться дай! – осклабляется он.

– Тихо, тихо, – откликается Кулагин и, будто судья на соревнованиях по шахматам, встает у боковины стола: сейчас он запустит часы.

– Ну, геноссе, – говорит Кулагин, – скоро твой звездный час. Приготовься!

– Да он готов! – гогочет Витюнчик, запускает руку в карман куртки и выуживает оттуда плоскую металлическую фляжку. Свинчивает колпачок, запрокидывает фляжку, делает шумный глоток. – Готов! – Он рыгает, ему хорошо. – Только вот штаны поменять, и будет полный порядок.

– Витюнчик, – увещевает плечистого Кулагин, – здесь дама!

– Мне она пока не давала. – Витюнчик снова гогочет. – Какая ж она дама?

Я вскакиваю со стула, но Витюнчик, тренированная сволочь, играючи сует мне локоть под дых. Мое дыхание сбивается, я ловлю воздух ртом. Витюнчик берет меня потной ладонью за лицо, усаживает на стул. От отвращения и унижения я готов заплакать, низко опускаю голову, стараюсь, чтобы Таня не видела моих глаз.

А Витюнчик еще и хлопает меня ладонью по шее, будто убивает сидящего там комара. От его хлопка моя голова чуть не слетает с плеч.

– Полегче, полегче! – улыбается Кулагин. – Шеф приедет, он и скажет, что делать. Не лезь вперед батьки в пекло, Витюнчик!

– А я не лезу. – Витюнчик навинчивает колпачок, прячет фляжку. – Я только слегка. Чтобы чувствовал!

– Он уже все чувствует! – говорит Кулагин.

Его рука ложится на мой металлический шар, Кулагин начинает катать его по поверхности стола. За шаром змеится прореживающая пыль дорожка. Мне очень обидно. Я никак не предполагал, что все так закончится. Все что угодно, но только не это. Именно поэтому, именно поэтому слезы все-таки стекают по крыльям носа, одна за другой они падают и разбиваются об пол.

Витюнчик хмыкает. Кулагин оставляет шар в покое, подходит ко мне, присаживается передо мной на корточки.

– Геноссе! Ты что? Расклеился? Возьми себя в руки! Тебе надо себя беречь! Ты же не хочешь кончить, как твой папаша? Нет?

Шар продолжает свое движение по столу, приближается ко мне все ближе и ближе. Вот он задел блюдо с фруктами и чуть изменил траекторию. Витюнчик останавливает шар, потом запускает его вновь.

– Я пас тебя все это время, я и твоего папашу нашел. И мне никто не верил! И эту кисоньку я нашел. – Кулагин кивает в сторону Тани. – Тебе же она понравилась, а, геноссе?

Путь шара проходит возле самого края, вот-вот и он свалится со стола. Я чисто инстинктивно выбрасываю руку, ловлю шар – он очень тяжелый и холодный, – слегка подбрасываю его на ладони. Витюнчик, повернувшись спиной, кряхтя, поправляет ремень брюк, чешется, сопит от удовольствия.

– Ну, понравилась? – повторяет Кулагин. – Я ее тоже хочу попробовать. Как организатор всей этой великолепной операции. Но с твоего согласия, конечно, только с твоего согласия! – Он чуть поднимает руки ладонями ко мне, а я, коротко размахнувшись, влепляю шар ему точно в середину лба.

Кулагин заваливается на спину. Таня визжит, я вскакиваю со стула, поворачиваюсь к Витюнчику. Тот уже стоит ко мне лицом, но обе его руки заняты – одна придерживает брюки, другая запущена в ширинку. С его лица не сходит выражение блаженства, он почему-то начинает еще и улыбаться, и тут на его голову обрушивается удар стула: Таня, по-прежнему визжа, с налившимся от натуги лицом, вступает в игру.

Долгие годы я мечтал о том, как бы поймать Байби-кова на противоходе, как бы унизить его, подловить. Он снился почти каждую ночь, а мне казалось: вот-вот он материализуется из сна, и тогда ему несдобровать. Я верил, что рано или поздно такой случай представится. Он представился, и оказалось, что сделанное мною – не месть за самого себя, не месть за Таню. Все мои метания оказались вторичными. Я выступил орудием в чьих-то, мне неведомых руках. Меня использовали.

Алина, лишь только она появилась у меня в мастерской, желая произвести впечатление, умничая, говорила, что всегда используют всех. Это было ее приманкой. Она думала, я клюну именно на это, на ее дешевые размышления о превратностях человеческой судьбы.

Но по-настоящему используют только тех, у кого есть что использовать. У меня такое было. Алинина гладкая задница, зазывный блеск глаз, налитые груди подлежали только утилизации: через пять-шесть лет от ее достоинств уже ничего не осталось бы. Остались бы только скука и никому не нужные философствования. Дар же мой – вечен.