Ретушер

Происходит некая подвижка, и ты начинаешь смотреть на вещи по-иному. Меняется все. По-новому видятся и самые отдаленные события, и самые закрытые прежде темы. Глупо жить и поступать так же, как поступал прежде. Прежняя жизнь становится просто-напросто предательством дара.

Дар всему голова, он определяет человека – а вовсе не наоборот! – но вот только понять, увидеть, распознать свой дар может далеко не каждый. И уж совсем единицы могут по-настоящему им распорядиться, не предать его, не разменять. Тут важно раз и навсегда выбрать главную точку для его приложения, всеми остальными или пожертвовав, или низведя их до незначимых, третьестепенных.

Поэтому такому человеку, как я, человеку, наделенному даром, пытаться оправдываться, пытаться объяснить, что, мол, не виноват, что, мол, меня использовали, – также глупо. Используют, берут на крючок тех, у кого нет дара. Бездарей. Обыкновенных. Осененные даром должны все предвидеть, за все отвечать. Им нельзя кивать на других людей, на обстоятельства. Они сами за все отвечают.

И если их все-таки обводят вокруг пальца, если их все-таки обманывают, то и спрос с них совсем иной, чем со всех прочих. Спрос с них по большому счету. Правда, с одной характерной чертой: они сами должны с себя спрашивать по масштабам своего дара, они сами должны себя судить. Ведь все очень просто: суд обыкновенных над ними не властен уже потому, что судьи никогда не смогут поверить, будто дар существует. Судьи начнут приклеивать статьи, определять меру пресечения, меру наказания, сверяясь со своими, обыкновенными законами. А обыкновенные законы здесь не работают. Они из другого мира.

Вот если просто кого-то убьешь или ограбишь – пожалуйста.

Если же убьешь кого-то не пулей, а в тишине фотолаборатории, вдалеке от жертвы, возможно, за тысячи километров, то какой статьей измерить твою вину?

Такой, пожалуй, нет.

И такая не скоро появится.

Тут уже все зависит от обладателя дара. От его к нему отношения. Если он свой дар воспринимает как нечто само собой разумеющееся, то дело одно. Если видит в этом какую-то вину – вину, скажем, свою собственную, – то дело другое.

Дар, конечно, существует раньше, чем носитель дара.

Более того! Все дарования были еще тогда, когда и в помине не было возможных носителей. Но из этого не следует, что носитель может все списать на то, что, мол, ничего не знаю, ничего не ведаю. Мол, дар ко мне перешел без моей воли, без моего ведома. Я, мол, не виноват ни в чем.

Так-то оно так, но только с одной стороны. А с другой – получается все иначе. Получается, что только ты, носитель дара, и можешь сам себя по дару судить. Судить по тому, на сколько твой дар тянет. И уже на неких весах прикидывать, что с собой делать. Судить, конечно, пристрастно: иного суда и не бывает.

Когда я над этим над всем задумался, у меня даже дыхание перехватило. Я уж не говорю про возможность того, что мой ребенок, ныне гражданин США, может стать в будущем – если уже не стал! – наследником моего дара.

Скорее всего, я своего ребенка не увижу никогда и никогда не узнаю, на что он свой дар направит, как им распорядится. Я задумался над тем, скольких я, сам того не ведая, – еще до того как начал вести учет происходящим странностям – одним легким движением скребка убрал с негатива, а одновременно – из жизни.

Мне даже стало как-то легко, как-то свободно. Я почувствовал, что в моем одиночестве – огромная польза, огромное преимущество. Хотя бы здесь, в этом полушарии, я один и могу сделать с собой все, что захочу. А потом я подумал, что и с другими я тоже могу сделать все, что захочу.

В этом уже не ощущение легкости, не ощущение свободы было. Было что-то звенящее. Потустороннее.

Я тогда взглянул на свою фотографию, которая висела в спальне на стене, – она мне очень нравилась: я стою, опершись на лингофский штатив, в свободной рубашке с расстегнутым воротом, на шее – экспонометр, в зеркале за спиной – обнаженная модель в три четверти. Я этой фотографией гордился – еще бы, такой классный автопортрет!

Я поискал среди оставшихся негативов, но негатива своего автопортрета не нашел. Все выбросил, тщась уйти от судьбы. Было только несколько из новых: Таня, Таня и вновь она. Я отпер сейф и обнаружил негатив в сейфе, во внутреннем отделении, в конверте среди самых дорогих фотографий, которые не нашли те, что громили мою мастерскую. Негатив лежал в специальном полупрозрачном конверте. В уголке – дата, время.

Я вытащил негатив из конверта, положил на станок, закрепил, включил подсветку. Прошу! Суд уже на местах, адвокат и прокурор исключены из процесса за ненадобностью, вставать не обязательно. Для вынесения приговора и приведения его в исполнение нужно только одно движение. Главное – не робеть!

Я жду ее уже больше часа. Постепенно во мне расползается страх: она не придет. Действительно – зачем я ей теперь? Я ей абсолютно не нужен. То, чем я себя тешил, надежда, будто она придет с инспекцией, истаивает с каждой минутой. Ей нечего проверять. Достаточно включить телевизор или развернуть вечернюю газету.

Но все-таки она должна прийти.