Реванш русской истории

Девяностые были временем малочисленных, локальных, почти безгласных сообществ личных знакомых, между которыми была ледяная пустыня, залитая водкой, криминалом и рекламными роликами из телевизора. Среди немногочисленных «своих» было уютно, люди старались поддерживать друг друга, чтобы как-то выжить вместе. Однако уровни, которые позволили бы человеку подняться над своей локальностью, контролировались ельцинскими медиа, где работал распределенный по различным телеи радиостанциям, газетам и журналам единый «уникальный творческий коллектив», – чрезвычайно сплоченный, агрессивный, не допускающий отступлений от партийной линии.

Появление нового средства коммуникации, которое не контролировалось ни Березовским, ни Гусинским, в котором ничего не значили ни многозначительное мычание Евгения Киселева, ни трескотня Светланы Сорокиной, радикально изменило ситуацию. Начали формироваться сети надлокальных коммуникаций вокруг форумов и гестбуков, а вместе с ними – надлокальные сообщества, где свободно обсуждались политические и мировоззренческие вопросы. Выяснилось, что большинство тех, кто тогда вышел «онлайн», отнюдь не разделяли ценностей диктуемых «ящиком» и газетами: вместо западничества – достаточно жесткий реваншистский антиамериканизм, вместо рыночного либерализма, поделенного на автохтонную клептократию, – реваншизм научно-технической интеллигенции и части выросшего из нее же тогдашнего среднего класса, вместо русофобии – патриотизм вкупе с желанием рассчитаться за унижение в 1996 году в Чечне. Всё это кипело, бурлило, сливаясь в некую общую шедшую по телефонным проводам ярость.

Августовский дефолт поставил ельцинский режим в очень опасную ситуацию. Если бы тогда удалось протащить через Думу правительство Черномырдина, не исключено, что Москва вскоре столкнулась бы с ранней версией «Twitter-революции», только созывали бы на митинги при помощи интернет-форумов. Люди, особенно тот самый разоренный манипуляциями олигархов первый средний класс, были настроены решительно. Вместо этого Ельцину и его группе пришлось признать парламентскую революцию, возведшую в премьеры Примакова. Роль правительства Примакова – Маслюкова в начале экономического роста, в появлении первых проблесков самостоятельной внешней политики вряд ли нуждается в напоминании. Но что забыто в деятельности этих благородных мужей, так это то, что их поддерживал созданный новыми коммуникациями социум, связывавший с ними определенные надежды. Увеличение информационной и социальной мобильности накладывались друг на друга и искали выхода, который в итоге обнаружился в массовых антиамериканских и просербских настроениях весны 1999 года.

Ельцин воспринимался как политический объект, обреченный сойти с орбиты. Но его окружению следует отдать должное – коллеги быстро сориентировались. С одной стороны, жесткие мероприятия по ликвидации угрозы со стороны политических конкурентов – Примакова и Лужкова и их публичное уничтожение при помощи лошадиных доз «телевизора». С другой – скоростное принятие новой повестки: конституционный порядок, а по сути – война-реванш в Чечне, новый стиль власти, надежда на новую политику.

Группа Примакова, со своей стороны, тоже допустила ошибку, понадеявшись на админресурс региональных «ханов» во главе с Лужковым, а также явно недооценив потенциал нового информационного пространства и не нащупав группы поддержки. Как политический проект недевяностые скоро закончились, сменившись нулевыми.

Но как эпоха с совершенно особым вкусом к жизни недевяностые запомнились надолго. Выключенные из системы официально одобренных рукопожатных взглядов мыслители обнаруживали у себя множество последователей. Их неполиткорректные речи становились новым стандартом мнений. Незнакомые люди испытывали радость знакомства и чувство обретения единомышленников. Всюду обнаружилось множество красивых женщин, которые не боялись размещать анкеты и отвечать на письма, иногда – так вообще писать первыми. Затевались какие-то проекты, и люди готовы были идти на риск. Во всем, что тогда говорили и делали, чувствовался напор какой-то расплывчатой, но чрезвычайно энергичной патриотической убежденности. Собственно, не быть патриотом, причем вполне определенного – «реваншистского» – толка было невозможно. Иногда это доходило до гротескных картин, вроде «российская армия возрождается в Чечне» из уст отца приватизации, бывшего тогда лидером либерального «Союза правых сил».

Это ощущение жизни отлилось в итоге в гениальном «Брате-2», вышедшем на экраны тогда, когда эпоха почти уже отцвела. Но фильм безупречно передает интонации 1999 года с его желанием показать американцам, что сила – в правде, рассчитаться с бандеровцами за Севастополь, желанием выпить за то, что мы домой летим. И знаменитое детское стихотворение о Родине не случайно начиналось с «Я узнал…». Главным в недевяностые было ощущение внезапного открытия для себя огромного мира своей Родины. И патриотичный национализм той эпохи был естественным следствием восстановления надлокальной коммуникации.