Ревекка и Ровена

Когда Айвенго был признан здоровым, он подстриг бороду, которая отросла у него ниже колен, попросил подать ему доспехи, прежде сидевшие как влитые на его стройном теле, и надел их; теперь они висели на нем, словно на вешалке, так что даже добрые монахи рассмеялись его нелепому виду. Разумеется, в таком наряде ему никуда нельзя было показаться; поэтому монахи дали ему. старую рясу, в которую он переоделся; тепло простясь со своими друзьями, он отправился на родину. По дороге он узнал о гибели Ричарда, о воцарении Иоанна, о том, как был отравлен принц Артур, и о других важных событиях, записанных в Катехизисе Пиннока и на Страницах Истории.

Впрочем, все это интересовало его куда меньше, чем собственные его дела; представляю себе, как подкашивались у него ноги, как дрожал в его руке страннический посох, когда он наконец, после многих опасностей, завидел отчий замок Ротервуд и увидел дым из труб, тени дубов на траве в час заката и грачей, роившихся над деревьями. Затем он услышал гонг, возвещавший ужин; дорогу он помнил отлично; и вот он вступил в знакомую залу, бормоча «Benedicite» [19] и занял место за столом.

На мгновенье могло показаться, что седой пилигрим задрожал и его исхудалые щеки покрылись смертельной бледностью; но он быстро овладел собой и скрыл побледневшее лицо под капюшоном.

На коленях у Ательстана играл маленький мальчик;

Ровена, улыбаясь и нежно гладя бычий лоб саксонского тана, налила ему из золотого кувшина большую чару вина с пряностями. Он разом осушил целую кварту напитка и, оборотясь к монаху, спросил:

— Итак, святой отче, тебе довелось видеть, как славный король Ричард пал при Шалю от стрелы негодяя-лучника?

— Да, ваша милость. Братья моего ордена находились при короле в его последние минуты. Кончина его была истинно христианской.

— А как с лучника драли кожу, ты тоже видел? То–то, должно быть, была потеха! — спросил Ательстан, хохоча собственной шутке. — Вот уж, верно, орал!

— Ах, милый, не надо! — нежно упрекнула Ровена, приложив к губам белый пальчик.

— Вот бы и мне поглядеть! — воскликнул ее сын.

— Ну что у меня за Седрик! Увидишь, увидишь, мой умник! А скажи–ка, монах, но встречал ли ты там моего родича, бедного сэра Уилфрида Айвенго? Говорят, что он храбро бился при Шалю?

— Милый супруг, — снова вмешалась Ровена, — не будем о нем говорить.

— Это почему же? Потому, что ты с ним когда–то любилась? Втюрилась в его бледную физиономию, а на меня тогда и не смотрела.

— Это время давно миновало, милый Ательстан, — сказала любящая супруга, подымая глаза к потолку.

— А ведь ты небось по сей день не простила ему той еврейки, а, Ровена?

— Мерзкая тварь! Не упоминай при мне эту нечестивицу! — воскликнула леди.

— В общем–то бедняга Уил был славный парень, хотя немного и размазня. От какой–нибудь пинты вина — глядишь, уже и пьян.

— Сэр Уилфрид Айвенго был отважным воином, — промолвил монах. — Я слыхал, что никто не сражался лучше его. Когда его ранили, он лежал в нашем монастыре, и мы за ним ходили до самой его смерти. Он похоронен в северном приделе.

— Ну и баста! — сказал Ательстан. — Хватит печальных рассказов! Где шут Вамба? Пускай споет. Эй, Вамба, что ты лежишь, словно пес, у огня? Спой–ка нам, и будет тебе хныкать — что было, то прошло. Чего там! Еще немало храбрецов осталось на свете.

— Да, немало стервятников поселилось в орлиных гнездах, — промолвил Вамба, лежавший у очага рядом с собаками тана. — Немало живет на земле мертвецов, немало и живых давно уже мертвы. Немало есть песен — и веселых и грустных. А самая–то веселая иной раз всех грустнее. Сниму–ка я шутовской наряд и надену траур, кум Ательстан. Пойду–ка я в плакальщики, — вот тут–то, может, и повеселюсь. Пестрый наряд — плакальщикам, черный наряд — шутам. Налей–ка мне вина, кум, а то голос что–то рассохся.

— На, пей, собака, и полно болтать, — сказал тан. И Вамба, с силой ударив по струнам трехструнной скрипицы, скрестил тощие ноги и начал так: