Ревельский турнир

Вопли женщин, клятвы противников, громы оружия огласили воздух. Теснота умножала тревогу, конные и пешие, латники и невооруженные, бойцы и миротворцы смешались, и все орудия от рук до копий были в деле. Обиженное самолюбие и неуклонная гордость подстрекали сражающихся, вино и гнев ослепляли всех, ожесточение росло. Напрасно гермейстер просил, уговаривал, повелевал; напрасно, крича и топая ногами, бросил свой жезл, даже шляпу и мантию на ристалище в знак закрытия турнира, – никто не слушал, никто не замечал его. Наконец усталость сделала то, чего не могли совершить ни моления жен, ни приказы старших. Обе стороны склонились на увещания доброго бургомистра Фегезака, и противники разошлись, грозя друг другу мечами и взорами. Опустелое побоище усеяно было перьями и шпорами, рыцарскими и дамскими украшениями. К счастью, теснота помешала дальнему убийству, ибо сражение превратилось в борьбу; говорят, немногие заплатили яшзнию за эту игрушку.

Эдвин все еще лежал в смертном обмороке от сильного ушиба и бури чувств. Подле него на коленях стояла прелестная Минна, забыв весь мир для любезного и ничему не внимая, кроме чуть слышного биения его пульса; Лонциус, ухаживая на Эдвином, уговаривал беснующегося Буртнека, который всем тогда известным светом клялся, что он не отдаст Эдвину дочери, хотя он и остался победителем.

– Но ваше слово, барон, ваше рыцарское слово!

– Но мои предки, г. доктор, мои предки! Лучше не сдержать слова, чтобы поддержать имя. Коротко сказать, Эдвин очень высоко задумал; я вовек не выдам Минны за человека без славного имени.

– Зато с доброю славою.

– За человека, у которого родословная в счетной книге, у которого нет герба.

– У него их тысячи, барон, и все на золотом поле.

– Хоть весь он рассыпься червонцами, – я не соглашусь раздвоить[39] свой щит с вывескою.

– Вспомните, барон, что Эдвин кровью выручил вам отнятое Унгерном, неужели за великодушие заплатите вы неблагодарностию?

– Добродетель – не титул…

– Мы производим его в командоры шварценгейптеров! – гордо возразили старшины сего сословия. – Он заслужил это достоинство храбростию.

– Слышите ли?.. – сказал доктор. – Это почти рыцарское достоинство!

– Батюшка, – вскричала, наконец, Минна, будто вдохновенная, – он оживает, мой Эдвин оживает. Простите, – продолжала она, обливая грудь отца горькими слезами, – я люблю Эдвина, я не могу жить без него… В руке моей вольны вы, но мое сердце навечно принадлежит Эдвину.

Казалось, она истощила все силы души и тела, чтобы выговорить слова сии, и, сказав их, как лилия, поникла головою и без чувств опустилась на плечо отца.

Это тронуло Буртнека более всех доводов. В гербе его не было сердца, но оно билось в груди отеческой. С нежною заботливостью поддерживая дочь левою рукою, он веял над ней перьями шляпы, хотел поцелуем призвать в нее жизнь, и даже слеза блеснула на непривычной к тому реснице.

Между тем добрый Лонциус наступал на него сильнее и сильнее:

– Он богат, прекрасен, командор и храбр; это пресечет злые языки… Неужели вы хотите уморить дочь и лишить счастья друга, изменив слову? Притом же любовь дочери вашей известна всему городу…

– Дай мне подумать хоть день, хоть час…

– Вы никогда не выдумаете лучше того, что говорит вам сердце… Итак, Эдвин зять ваш?

– Зять и сын… Эдвин и Минна, милые дети мои, пробудитесь для новой жизни!

Светел и радостен скакал с турнира Эдвин подле колесницы невесты своей, не сводя с нее глаз и поминутно целуя ее руку.

Спускаясь с Блоксберга, им встретился Доннербац в полном вооружении и с копьем в руке…

– Куда едешь, любезный Доннербац? – спросил Буртнек.

– На турнир, – отвечал тот, протирая глаза.

– Ты проспал его… Поедем-ка лучше ко мпе на свадьбу, – с усмешкою сказал Эдвин.

– На твою свадьбу, – неужели с фрейлейн Минною?.. Не сон ли это?

– Дай бог не просыпаться от такого счастливого сна!

Шумно промчался поезд мимо, – и Доннербац долго стоял на улице с отверстым ртом от удивления.