Ревизия командора Беринга

Прибывший в Охотск Алексей Ильич Чириков прямо на эту войну, в самое её горнило попал. В острог, где обосновался Скорняков-Писарев, его не пустили. Но и в большом доме, поставленном Шпанбергом в самом устье реки, тоже не нашлось места.

   — Я тебе уши и нос отрежу! — пообещал Шпанберг. — Только попробуй сюда сунуться... Делать было нечего. Пришлось Чирикову воздвигать свой лагерь. Ещё — строить суда, которыми из-за войны ни Скорнякову-Писареву, ни Шпанбергу недосуг было заняться...

Порою отчаяние охватывало. Тогда, обхватив руками голову, часами сидел Алексей Ильич в своей избе, пытаясь уразуметь неуразумеваемое.

Нет... Всё понимал Чириков. Даже Шпанберга... Такой уж уродился Мартын. Сколько лет живёт в России, а только ругательствам обучился. Волю ему дай, и всю Россию перевешал бы. И не со зла, а так — для порядка...

И Скорнякова-Писарева понять можно... Каким человеком надобно быть, чтобы такие лишения и бесчестие выдержать? Только вид Григорий Григорьевич показывает, что ничто не сломило его... Ни на что другое, небось, и не остаётся сил...

Не раз и не два пытался Алексей Ильич объясниться со своим прежним учителем и наставником. Пересиливая себя, ходил в острог, чтобы мир установить. Объяснял, что без согласия не будет проку от их стараний, что надобно сообща работу вести.

Угрюмо слушал его Скорняков-Писарев. Пытался отгадать, какую пакость Алексей Ильич задумал... Как сказать, как объяснить, что никакого зла нет в душе Чирикова, что с благодарностью вспоминает годы, проведённые в Морской академии под началом Григория Григорьевича, что и сейчас готов работать вместе с ним, полное своё уважение выказывая.

Не мастер Чириков такие слова говорить, да и бесполезно говорить было. Всё равно в ледяную пустыню одиночества не докричаться. Не стал и слов терять Чириков.

   — Вчера с нашим попом разговаривал... — сказал. — Чего, батюшка, спрашиваю, каждый в одиночку живёт и кроме злобы к другому ничего не чувствует? А поп и отвечает мне, что сами, дескать, виноваты, души изломали свои, чего теперь на одиночество жаловаться... Правильно поп сказал или нет, Григорий Григорьевич?

Настороженно взглянул на него Скорняков-Писарев. Тут же и опустил глаза, чтобы злобы своей не выдать.

   — Откуда я знаю, господин капитан? — ответил. — Сие по духовному ведомству, а я в оном николи не служил.

   — Я тоже не служил... — вздохнул Чириков. — Однако полагаю, что не ошибается поп. Как же это с нами, Григорий Григорьевич, случилось такое?

   — Хрен его знает, Алексей Ильич... — ответил Писарев, вставая. — Не ходите больше ко мне. Я и про Беринга, и про Шпанберга, и про вас всё отписал. Пусть наши дела Петербурх рассудит...

Сжал зубы Чириков и ушёл. Ни слова больше не сказал. А теперь сидел вот в своей избе и, сжав руками голову, пытался попять, что ему делать... Отчего разваливается такими трудами немыслимыми начатое дело, отчего грызня — не на жизнь, а на смерть! — идёт лютая. Шут с ней, с любовью! Тут уже о другом разговор. Ясно ведь объявлено, что без исполнения всех пунктов инструкции возвращения не будет. Чего же тянуть тогда? Чего же самих себя мучить?

Не мог этого постигнуть Чириков. Придвинув бумагу, взял перо. Срамно было о неладах в экспедиции доносить, а только другого выхода не было...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

дмиралтейств-коллегия, слушав капитан-командора Беринга рапорта... при том же он доносит, что от якуцкой канцелярии в касающемся до опой экспедиции удовольствия во многом не учинено...»

«Доношение капитан-поручика Казанцева. Беринг и Скорняков-Писарев своим нерассудительным поведением и непорядочным отправлением сделают вскорости государству напрасно не малый вечный убыток и разорение».

«Занесло песком устье реки Охты, в рыбной ловле умаление, и для того надобно чинить удовольствие провиантом... На якутов надёжи иметь неможно. Бегают они и к тому же в них появилась оспенная болезнь...»

«Берингом, по отбытию из Иркуцка увезены тайно от тамошнего жителя баба да девка...»

«Давал Беринг лейтенанту Вальтону казённую муку и из неё сижено вино...»

«Капитан-командор Беринг не об экспедиции имеет старание, но о своём интересе и покое семьи, чтобы от них не отлучаться...»

1

Жаловались на всех и, кажется, все жаловались.

Даже на брата придворного астронома, профессора Делиля Делакроера, шли в Петербург жалобы. Иркутская канцелярия донесла в Академию наук, что профессор окружил себя пронырливыми помощниками, которые «переезжая с города на город, торгуют заповедною мягкою рухлядью: соболями, лисицами, песцами, горностаями, белкою и всякими товарами беспошлинно тайно, обще с ним, профессором».