Ревизор Империи

Случайно или нет, но крах СССР превратился в разрушение литературы, как таковой. Кино, телевидение и компьютерные игры, сваленные в один Интернет-котел, быстро сформировали в мозгу читателя широкий набор удобных, практичных и увлекательных иллюзорных миров, которые стали столь же знакомыми и привычными, как и мир реальности, а часто даже и более привычными. Возникает соблазн просто выбрать мир, о котором читатели думают, что знают, поселить туда героя и, не мудрствуя лукаво, расписать действия и диалоги. Пошел к Кривому Болоту, зарубил орка, заработал 236 очков опыта, взял меч, кинжал и травы, продал торговцу за 150 монет, прокачал умение чуять врага задницей, и так 26 романов вперемежку с дворцовыми интригами офисного разлива, принцессами и ведьмами из персонала того же офиса, и перечислением для фанатов бродилок технических данных оружия и артефактов. Владение литературным словом подменяется стилизацией, описания — ссылками на стереотипы в воображении масс, мысли не нужны, ибо отвлекают от действия. Слово из универсальной кисти художника, изображающего краски, звуки, запахи и вкус создаваемого мира превратилось в набор ссылок на засевшие в мозгах стереотипы. Послесоветская литература начинает умирать, а вместе с ней умирает и грамотность; если слово стало пиктограммой — неважно, как оно написано, важно, чтобы узнавалось. Чтение для масс становится столь же полезным, как лузгание семечек: оно приятно и позволяет убить время. Выбор, чего читать, определяется лишь привязанностью к определенному сорту литературных семечек, поэтому основная задача креативного класса та же, что и у наркоторговцев — вызвать привыкание к их товару. Раньше такую продукцию отнесли бы к графомании. Но графомания безвредна, ибо остается личным развлечением; к сожалению, лузгание книг — это форма потребления, и ей соответствует бизнес — модель.

Смерть художественного слова ставит крест и на творческой свободе. Не владея слогом, невозможно описать мир, еще никому не известный. В советское время никакие запреты, никакие организации не могли лишить писателя личной свободы, ибо он умел передать свое душевное состояние бумаге, и вся борьба власти сводилась лишь к попыткам поймать слово, которое уже вылетело. Писатель, не владеющий слогом, становится рабом: его душевные порывы не могут выйти за пределы его оболочки, как сигнал за пределы испорченного модема, и он обречен изрекать лишь то, что не выходит за рамки привычных иллюзий. Вот почему в наше время так много литературных негров.

— Интересно пишет?

«Не читал Грина? Не интересовался психологией? Или профессиональное любопытство? Что сказать?»

— Слог хороший. В школьную программу… в гимназиях по литературе не дают читать?

— Там сейчас Джека Лондона преподают. «Любовь к жизни». Молодежь должна быть сильной душой и телом, чтобы перенести тяготы будущих войн. Война, оно, конечно, не приведи господь, но если не будут мечтать о подвигах, то следующее поколение утонет в кокаине и сифилисе под утонченные рассуждения о бесплодности жизни, — с этими словами Кошкодамский сложил шелестящую газету вчетверо и задумчиво выглянул за занавеску, где за стеклом двигался темнеющий лес. — Бежица более здоровое место, чем столица. В белокаменной вера отцов уже не действует, а любовь к власти, деньгам и азарту хороша лишь для вербовки осведомителей, но страна на ней не удержится… Хотя внешне мы процветаем, скоро сами увидите.

— А в газетах что нового?

Кошкодамский улыбнулся широкой американской улыбкой.

— Ничего. Провинциальные сплетни и рассуждения Спиноз калужского погребка о том, стоит ли России воевать с немцами и австрияками. Смешные люди, скажу я вам. Невоможно ужиться с соседом, у которого не все дома.

Глава 12 Путь рыбки-лоцмана

В столицу поезд прибыл утром. Ночь прошла под неусыпным оком агента Кошкодамского; предложение Виктора спать посменно было отклонено.

Москва появилась как-то неожиданно. Она выросла в том месте, где в советское время возле железнодорожных путей выныривали метрошные. Она выросла в виде какого-то провинциального городка с разнокалиберными и разноцветными купеческими домиками, с какими-то запущенными строениями из красного кирпича, напоминавшими крепостные, с извозчичьими пролетками вместо трамваев и закопченным зданием веерного депо, где зелено-красные паровозы выпускали в невыспавшееся ярко-синее небо свежие облака.

По вагону расходились запахи мыла, одеколона и самоварного дымка. Жиллеттовская безопаска ничем не отличалась от советской довоенной, качество лезвия из красно-черного пакетика было примерно как «Нева».

— Повезло вам, — флегматично заметил Платон Семенович, — новый Брянский вокзал увидите.