Ревность

Какие-то отдельные рассуждения даже остались у меня в памяти. Однажды я сказала, что завидую Жаку за его способность погружаться целиком, разумеется, погружаться в наслаждение, — но, говоря это, имела ли я в виду свои фантазии, которые в момент моего оргазма всегда заканчивались появлением Жака? Доктор М. просил меня вернуться к этому наблюдению. Мне нетрудно было признать, что сама я совсем не умела погружаться целиком даже в воду, поскольку так и не научилась плавать и испытывала ужас перед разверзающейся подо мной бездной, когда я пыталась лежать на воде. Что же касается погружения в удовольствие, теперь оно происходило иначе. Я больше не участвовала в этих ночных авантюрах, во время которых, вопреки своей воле, становясь совершенно безынициативной, я сливалась с огромной безымянной человеческой массой. Мои отношения со странным любовником, который играл со мной, как ребенок с катушкой в игре Форт-Да ^[28], наконец полностью завершились. Впервые в жизни я оказалась наедине с Жаком как с единственным сексуальным партнером; кризисы не мешали сексу, и наши отношения даже стали более регулярными.

Действительно ли мы оставались с ним наедине? Разве здесь не присутствовала еще одна пара глаз — глаза Наблюдательницы, завладевшей мною в детстве и непрерывно делящей надвое мое сознание, той, что подменяла всевидящее око Божье и сочиняла сценарий моей жизни? События развивались таким образом: Наблюдательница, которая при случае превращалась в Фантазерку, распахивала передо мной двери в мир Жака, где я занимала свое место среди других его любовниц. Она вводила меня туда как новую гостью, не обремененную ни прошлым, ни историей и, следовательно, готовую остаться там навсегда. Новая обстановка, например гостиничный номер, где мы останавливались впервые, очередное свидание в непривычном месте — все это, разумеется, создавало ощущение полной перемены обстановки. Но Наблюдательница была наделена особой силой и могла заставить меня испытать это же ощущение и в знакомых стенах. У нас в спальне всегда висело большое зеркало в золотой раме. Мне раньше не требовалось стоять перед ним, как сейчас, повернувшись в профиль, чтобы с наивным восхищением наблюдать, как, следуя законам механики, пенис Жака с легкостью ныряет и выныривает из выпуклого отражения моих ягодиц, и наслаждение наступало, когда взгляд, успевший зафиксировать основание члена, точно поражающего цель, совпадал с ощущением от его прикосновения. В другой раз Наблюдательница превращалась в администратора гостиницы и смотрела на нас дружески — заговорщицки, как сегодня принято в обществе, предоставляя приют влюбленной парочке, или могла стать услужливым проводником спального вагона, стелющим для нас постели.

В другой раз Наблюдательница вообще исчезала, уступив место фотоаппарату Лейка или Сони. Наши сексуальные отношения проходили через периоды охлаждения, которые были как нельзя кстати, если учесть, что в остальное время мы не могли расслабиться и были напряжены, вот почему у нас вошло в привычку превращать в игру фотосеансы, так или иначе предварявшие акт. Меня, например, такие игры подпитывали и давали импульс моему «внутреннему кино». Жак всегда предпочитал фотографировать меня обнаженной или полуобнаженной в несоответствующей этому обстановке: на свалке машин, в церкви, на фоне исторических памятников, чуть в стороне от экскурсионной группы… Он пристрастился выбирать самые неподходящие места, и если во время приготовлений мне случалось продрогнуть или порвать платье, открывающее выпадающую оттуда грудь, или быть застигнутой врасплох прохожим или охранником, я забывала про все эти страхи, когда на меня был направлен объектив. Излучение, исходившее из гигантского монокля, скрывающего глаз Жака, заменяло мне одежду, когда я оставалась голой, и я с легкостью перемещалась в поле оптического прицела; я чувствовала себя защищенной. Когда давалась команда двигаться к нему, я старалась попасть в этот луч, и пока Жак наводил объектив, я видела лишь черный туннель, который затянет меня внутрь, как духа, исчезающего в волшебном фонаре.