Ревность

Только когда до окна остается менее метра, показываются один за другим, параллельными полосками, которые разделены более широкими полосами серых дощечек, прерывистые элементы пейзажа: точеные столбики перил, пустое кресло, низкий столик, где стоит полный стакан рядом с подносом и двумя бутылками; наконец, черные волосы, верхний край прически, в этот момент чуть сдвинутый вправо, туда, где вступает на сцену поверх стола голая темно-коричневая рука, с пальцами более светлого оттенка, которые сжимают ведерко со льдом. Голос А***: она благодарит боя. Смуглая рука исчезает. Ведерко из сверкающего металла, тотчас же запотевшее, стоит на подносе рядом с двумя бутылками.

Прическа А***, если смотреть на нее сзади, с такого близкого расстояния, кажется необычайно сложной. Трудно проследить за переплетением прядей: местами подходит несколько решений, местами – ни одно не подходит.

А*** не раскладывает лед, а все смотрит и смотрит в сторону долины. От возделанной земли сада, разделенной вертикально перилами, а еще горизонтально дощечками жалюзи, остались лишь мелкие квадратики, представляющие весьма незначительную часть общей площади – может быть, треть от трети.

Прическа А*** по меньшей мере так же сбивает с толку, когда оказывается повернутой в профиль. А*** сидит слева от Фрэнка. (Это всегда так: справа от Фрэнка на террасе, во время кофе или аперитива, слева от него – за едой, в столовой.) Он так и сидит спиной к окнам, но теперь из этих окон исходит свет. Окна здесь обычные, застекленные, они выходят на север, и солнце никогда не проникает в них.

Окна закрыты. Ни единого звука не доносится в комнату, когда какой-то силуэт проскальзывает снаружи перед одним из окон: кто-то идет вдоль дома от кухни, направляясь в сторону навеса. Это прошел, видный до бедер, какой-то чернокожий, в шортах, майке, старой обвисшей шляпе, прошел быстро, враскачку, скорее всего, босиком. Его фетровая шляпа, бесформенная, выцветшая, остается в памяти: по ней его можно тотчас же узнать среди всех батраков плантации. Только вот незачем это делать.

Второе окно расположено чуть дальше от стола; чтобы выглянуть в него, нужно повернуться всем корпусом назад. Но никого не видно за окном: то ли человек в шляпе уже прошел мимо своим бесшумным шагом, то ли остановился, а может, вдруг изменил направление. То, что он исчез, ничуть не удивляет, наоборот, начинаешь сомневаться, показывался ли он вообще.

– Это все самовнушение, большей частью, – говорит Фрэнк.

Африканский роман вновь помогает им поддержать беседу.

– Все сваливают на климат, но климат ничего не значит.

– Приступы малярии…

– Есть ведь хинин.

– И голова гудит целыми днями.

Настал подходящий момент, чтобы осведомиться о здоровье Кристианы. Фрэнк отвечает неопределенным жестом руки: резкий взмах, медленное скольжение вниз, теряющееся в пустоте, при этом пальцы другой руки крепко сжимали кусок хлеба, лежащий подле тарелки. В то же самое время нижняя губа и подбородок выдвигаются, мимолетная гримаса в сторону А***, которая должна была задать этот вопрос первой, несколько раньше.

Бой показывается в распахнутой двери буфетной, обеими руками держа большое глубокое блюдо.

А*** не продолжила ту тему, на какую намекало движение Фрэнка. Еще одно средство в запасе: спросить, как ребенок. Тот же самый жест – или очень похожий – повторяется и вновь завершается молчанием А***.

– Все так же, – говорит Фрэнк.

За стеклами окон в обратном направлении движется фетровая шляпа. Упругая походка, одновременно быстрая и ленивая, не изменилась. Но лицо, повернутое в противоположную сторону, совершенно скрыто от глаз.

За толстым стеклом, чисто вымытым, – каменистый двор, затем, если подняться к дороге и краю плато, – зеленая масса банановых деревьев. На их однородной, без оттенков, листве неровности стекла рисуют мерцающие круги.

Сам свет, будто бы прозеленевший, озаряет столовую, немыслимые извивы черных волос, скатерть на столе и голую стену, где темное пятно, как раз напротив А***, выделяется на светлом, ровном матовом фоне.

Чтобы во всех подробностях, четко рассмотреть это пятно и определить его происхождение, нужно подойти совсем близко к стене и повернуться к двери буфетной. Тогда обозначится контур раздавленной сороконожки, не целиком, но сложенный из фрагментов достаточно ясных, чтобы не оставалось места сомнению. Многие части туловища и отростков отпечатались четко и полностью, они навсегда воспроизведены с точностью анатомической таблицы: один из усиков, изогнутые жвала, голова и первое кольцо, половина второго кольца, три ножки изрядного размера. Остальное более расплывчато: кусочки ног и часть туловища, конвульсивно изогнувшегося вопросительным знаком.

В этот час столовая освещена наилучшим образом. С другой стороны квадратного стола, куда прибор еще не поставили, одно из окон, стекла которого не замутняет ни единое пятнышко пыли, распахнуто во двор, который отражается изнутри, на одной из створок.