«Ревность» и другие истории

Я с головой ушел в учебу и с Моник виделся теперь так редко, что она начала жаловаться. Это доставляло мне удовольствие, но странное, и проявлялось оно тоже странно. С самого начала я чувствовал, что Моник обладает надо мной большей властью, чем я над ней. С этим я смирился: она для меня — приобретение более ценное, нежели я для нее, так я считал. А значит, я все равно в выигрыше. Удивительно, но, уделяя ей все меньше внимания, я полагал, что уравниваю наши силы. Поэтому я заперся в комнате и погрузился в книги, а в день экзамена я, просидев пять часов в аудитории, наконец сдал работу и вышел, зная, что результатами будут довольны не только преподаватель и отец, но и Моник.

Я купил бутылку дешевого шампанского и бросился к Моник, в ее комнату на втором этаже уютного общежития на территории университета. Я постучался, но за дверью гремела зеппелиновская «Whole Lotta Love», и тут уж стучи не стучи — все равно никто не услышит. Ошалев от счастья — ведь я сам подарил ей эту пластинку, и переполняла меня сейчас как раз безудержная любовь, — я выбежал во двор и, несмотря на зажатую в одной руке бутылку, с легкостью вскарабкался по дереву прямо к окну Моник. Поравнявшись с окном, я взмахнул бутылкой и уже раскрыл рот, чтобы позвать Моник, но слова застряли у меня в глотке.

Занимаясь любовью, Моник всегда упоительно кричала, а стены в общежитии были такие тонкие, что мы частенько включали музыку погромче.

Я смотрел на Моник, вот только глаза у нее были закрыты и она меня не видела.

Тревор меня тоже не заметил, потому что лежал спиной ко мне. Молочно-белой, теперь уже накачанной спиной. Бедра его ходили ходуном, в такт «Whole Lotta Love».

От оцепенения я очнулся, лишь услышав звон, — это разбилась о брусчатку бутылка шампанского. В белой пенящейся луже поблескивали осколки. Не знаю почему, но при мысли, что меня обнаружат, я пришел в ужас. С дерева скорее не слез, а соскользнул, и едва мои ноги коснулись земли, как я бросился обратно в магазин, где покупал шампанское. Выложив последние присланные мамой деньги на две бутылки «Джонни Уокер», я бегом вернулся к себе в комнату, заперся и запил.

Когда ко мне постучалась Моник, за окном уже стемнело. Я не открыл, крикнув, что заболел, лежу в постели и зайду на следующий день. Она ответила, что ей надо со мной поговорить, но я сказал, что не хочу ее заразить. Инфекций Моник до смерти боялась, поэтому оставила меня в покое, спросив напоследок, как прошел экзамен.

Тревор тоже стучался. Я закричал, что болею, он спросил, не нужно ли мне чего, и я прошептал: «Друг» — отвернулся к стенке и крикнул, что ничего, спасибо.

— Надеюсь, ты к пятнице выздоровеешь и поедешь на скалы, — сказал Тревор.

Пятница. У меня в запасе было три дня. Три дня, чтобы погрузиться во тьму, о существовании которой я и не подозревал. Три дня в когтях ревности. Когда я выдыхал, ревность слегка стискивала когти, так что вдохнуть становилось все тяжелее. Ревность — это удав. В детстве, сходив с отцом в кино на диснеевскую «Книгу джунглей», я ужасно расстроился, потому что в книге Киплинга, которую мама то и дело перечитывала мне, удав Каа — добрый! Отец ответил, что каждое существо обладает двумя лицами и мы не всегда видим второе лицо, даже свое собственное. Но я свое второе лицо увидел. По мере того как недостаток кислорода в те три дня разрушал мой мозг, в голову мне полезли мысли, прежде неведомые, наверное прятавшиеся на самом дне моего сознания. И я увидел второе лицо Каа, доброго удава. Ревность манила, обещала, гипнотизировала, подсовывая невероятные фантазии о мести, отчего тело приятно зудело, а чтобы подпитывать ее, достаточно было хлебнуть еще виски.

Наступила пятница, я стряхнул с себя угрюмость, объявил о своем выздоровлении и воскрес из мертвых, однако прежнего Никоса Балли уже не существовало. Со стороны это было незаметно. Этого даже Тревор с Моник не заметили, когда я за обедом как ни в чем не бывало подошел к ним и заявил, что прогноз погоды отличный и что нас ждут волшебные выходные. За обедом я не слушал Тревора и Моник. Они говорили полунамеками, думая, будто я их не понимаю, а я прислушивался к болтовне двух подружек, сидевших с противоположной стороны стола. Они обсуждали третью подружку, которая теперь встречалась с каким-то парнем. Я выхватывал из их разговора отдельные слова, чересчур сильные эпитеты, пренебрежение, с которым одна из них описывала подругу, и излишне радостный отклик собеседницы, гнев, обрубающий фразы, лишающий их плавности, присущей спокойному течению мысли. Девушки ревновали. Только и всего. И моя догадка основывалась не на психоанализе, а на толковании конкретного текста. Да, прежнего меня больше не было. Я побывал в ином мире, где кое-что увидел. Увидел и усвоил. Я стал Ревнивцем.

* * *

— Печальная история. — Виктория Хэссел надела трусы и принялась искать остальную одежду. — И эти двое потом стали встречаться?