Революция 2. Начало

Пулей вылетев на улицу, Скорый свистнул двуколку. Безрессорная повозка тряслась по булыжнику главной улицы. Морщась на каждой кочке, Александр Федорович отчаянно жестикулировал и высказывал все, что думает о провинциальных бюрократах. Подполковник одобряюще кивал. Он пытался держать бодрый вид, но был вымотан за эти два дня больше, чем за всю поездку. Ташкент выжимал из него силы каплю за каплей, будто пот. Скорый же походил на динамо-машинку. Оставалось лишь поражаться, сколько энергии таится в этом болезненном на вид человеке.

Забежав домой за багажом, они на той же двуколке помчались к вокзалу. Выплеснув остатки гнева, Скорый всю дорогу молчал.

Едва Рождественский переступил порог купе, как сразу почувствовал себя в финской бане. Нагретый за день вагон доконал Скорого. А быть может, вместе с гневом его оставили и последние силы. Керенский позеленел лицом и метнулся в уборную. Его мутило.

Вернулся он серый, шатающийся и потный. Медленно стянул липнущую к телу рубашку. Лег навзничь и накрылся мокрым полотенцем.

Подполковник смотрел на свое отражение в потемневшем окне. В стук разрезающего Туркестан поезда вплетался натужный сип попутчика. Он лежал под просохшим уже полотенцем в той же позе, не шевелясь, будто покойник. Казалось, только это прерывистое, рыбье дыхание удерживает Скорого среди живых.

Рождественский покосился на лежавшую рядом подушку.

Пальцы сами сжали набитый пухом мешок.

Вдруг снаружи что-то глухо стукнуло в вагонное стекло. Рождественский вздрогнул. Виски сдавило. В голове его ударили курантами часы Николаевского вокзала.

Из темноты за окном медленно проступил силуэт молодой женщины. Она прижимала к себе двух вихрастых мальчишек. Рождественский различил их заплаканные лица.

«Дядя Саса, а ты привез мне кукву?» — зазвучал тоненький детский голос.

Подполковник зажмурился, прогоняя наваждение, и судорожно сглотнул.

Качающийся поезд мчался сквозь туркестанскую ночь. Мерно стучали колеса. Тихо дышал под сухим полотенцем Скорый.

Рождественский скомкал подушку, лег и сунул ее под голову.

Заснуть он смог только к утру.

Утром двадцать третьего августа поезд прибыл в Джизак. На вокзале их встретил сухощавый казах. Высокий с залысинами лоб, живые раскосые глаза и висячие усики делали его похожим на китайского хитреца.

— Мустафа Чокаев, — представился он подполковнику.

— Это наш коллега из мусульманской фракции, — пояснил Керенский. — Приехал сюда переводчиком. А где Кутлу-Мухамет Батыргараевич?

— Он ждет вас в доме нового уездного начальника, — ответил Чокаев, провожая их к экипажу.

Пролетка с откидным верхом около получаса добиралась от станции до старой части Джизака. Вернее, до того места, что осталось от города.

Карательная экспедиция оправдала свое название. Еще на подъезде к Джизаку стали попадаться пепелища деревень. Обугленные деревья недавно цветущих садов черными головнями высились вдоль дороги, тянули обожженные ветки к высокому желтому небу. Стоячая вода зеленела в арыках.

Обломками зубов торчали впереди остатки крепостной стены. Артиллерия превратила низкие дома и узкие улочки в единое крошево из обугленной глины. Выковыривая из-под завалов нехитрый скарб, на развалинах копошились туземцы. Уцелевшие минареты отбрасывали на них длинные траурные тени. Миновав руины, повозка одолела еще четыре версты и въехала на русскую территорию города — укрепление Ключевое.

Депутат Тевкелев поджидал их на ступенях городской управы.

— Куропаткин здесь? — вместо приветствия бросил Керенский.

— Генерал-губернатор вчера уехал в Самарканд. — Тевкелев подкрутил кончик уса и повернул вытянутое лицо к Скорому. — Вы себя хорошо чувствуете, Александр Федорович?

— Пустяки! — махнул рукой тот. — Скажите лучше, что Куропаткин тут делал? Вы встречались?

— Не довелось, — признался Тевкелев. — Я виделся лишь с мусульманскими старейшинами и знаю все только с их слов.

— И что говорят? Как настроение в массах?

— Подавленное, — подобрал нужное слово депутат. — От разговора уходят. Сказали только, что много крови пролилось. Что генерал-губернатор по приезду хотел сначала всех повесить, но потом смилостивился. Объявил, что за убийство русских людей вся земля вокруг на пять верст отойдет государству. Туземцы теперь лишний раз голову поднять бояться, не то что разговаривать.

— С такими заявлениями он нам все карты смешает, — скривился Скорый. — Медлить нельзя! Сегодня же отправляемся в Самарканд!

— Сегодня поезда уже не будет, — сообщил Чокаев. — Да и вам с дороги отдохнуть бы.

Рождественский устало усмехнулся. Видно, плоховато знали члены депутации своего главу.

— Поедем лошадьми, — приказным тоном заявил Скорый. — Выезжаем немедля. К вечеру будем там.

Чокаев с надеждой посмотрел на Тевкелева, но не нашел поддержки. Бормоча что-то на тюркском, переводчик поплелся искать ямщиков. Подполковник разобрал в его ворчании что-то про жару и собак, которым и восемьдесят пять верст не крюк.