Революция 2. Начало

Проехали мимо мутных витринных стекол главной улицы и, обогнув покрытую выгоревшими на солнце афишами тумбу, свернули в кривой узкий проулок.

— Вот мы и дома. — Федор Федорович соскочил с экипажа и взялся за багаж. — Добро пожаловать, господа!

Небольшой домик из глиняного кирпича утопал в абрикосовом саду. Только восьмигранный мезонин, будто сторожевая башня, выныривал из листьев. На террасе среди белой плетеной мебели их ждала бледная женщина и хрупкая девочка лет пяти.

— Ниночка, душа моя, — Керенский приобнял барышню, поцеловал в щеку и наклонился к девочке. — Как ты, моя хорошая? Не кашляешь?

— Неть, — важно ответила малявка и забавно сморщила носик. — Дядя Саса, а ты привез мне кукву?

— Какой же я был бы дядя из столицы, если бы приехал без куквы? — расхохотался он, присел над саквояжем и выудил из него коробку, перевязанную розовым бантом. — Держи!

— Так, все подарки после обеда, — строго сказал Федор Федорович и обратился к подполковнику: — Вам постелют наверху. Там тесновато, конечно, но очень мило. Нина Алексеевна? — посмотрел он на жену. Та понимающе кивнула. — И проси поскорее подавать к столу — наши гости, должно быть, проголодались в пути. Идемте, капитан, я покажу, где у нас летний душ.

Через час вымывшийся и посвежевший Рождественский наслаждался сочной бараниной с рисом.

— Мы тут на станции известия о Степном крае слышали. — Скорый пригубил холодного компота из стакана. — Крайне тревожные.

— Это ужас, что творится, — кивнул Федор Федорович. — В Семиречье настоящая война разгорелась. А третьего дня на службу сводка пришла. В селе Беловодском двести арестованных киргизов убили.

— То есть как? — перестал жевать Керенский.

— Пишут, что при попытке к бегству. Но я думаю, самосуд случился. Уж сильно туземцы зверствуют. — Федор Федорович вилкой гонял рис по тарелке. — А еще в Пишкеке полиция с казаками поубивали больше сотни.

— Нападавших?

— Пленных, — помотал головой брат. — Уложили лицом вниз на главной площади и покололи штыками.

— Да это ж ни в какие ворота! — вспыхнул Скорый. — Что за самоуправство! А власти что делают?

— Думают начальство мое туда отправить, для выяснения. Когда все поуляжется. Там ведь натуральная война идет, Саша. У киргизов армия собралась. Пять тысяч человек осаждают Токмак.

— Ты съезди с ним туда, Федя, — попросил Александр. — Мне знать нужно, что там было. Всю правду знать. Это, конечно, чудовищно…

В столовой повисло молчание.

— Времена тяжелые нынче, тут вы правы, — нарушила ее Нина Алексеевна. Ей явно не нравилась выбранная для разговора мужчинами тема. — Край такой благословенный был, а теперь и тут голод. Нищих стало полно, босоты. Цены за год взлетели, боже ж мой! На муку и рис — вдвое, на сахар и сало — аж в три раза. Мясо вон, — она ткнула вилкой в баранину, — уже двенадцать рублей пуд. Яблоки и те — шесть.

— Скоро будем машхудру кушать, — улыбнулся Федор Федорович и перевел разговор на дела: — А какие у вас планы, господа?

— Думаю сначала навестить Мухамедьярова, — Керенский так и не смог вспомнить, как зовут гласного Ташкентской городской думы, — разузнать о моих коллегах. А потом к Куропаткину наведаться.

— А вот это навряд ли выйдет. — Брат отодвинул тарелку. — Генерал-губернатор намедни отправился в Джизак. Карать и миловать.

— Бунт подавлен? — встрял в разговор Рождественский.

Младший Керенский вытер губы салфеткой и вздохнул:

— Старую часть города войска с землей сравняли. После артобстрела у сартов начисто пропало желание бунтовать.

— Ну, раз так, — допил компот Скорый, — поедем для начала туда. Пообщаемся с туземцами. Я думаю, им будет, что нам рассказать.

Едва спала полуденная жара, они устремились на пыльные улицы Ташкента.

Шли пешком. Скорый, то и дело показывая Рождественскому на дома, сады и памятники, сыпал рассказами из истории города и своей юности. Закончил он импровизированную экскурсию только у здания Ташкентской городской думы.

Отысканный товарищ думского гласного настороженно осмотрел гостей и холодно заявил, что самого господина Мухамедьярова нет. Шакир Зарифович отбыл с петроградским депутатом Тевкелевым в Джизак.

Керенский и правда хорошо знал повадки туземцев. Предъявленная бумага и прозвучавшая едва ли не титулом должность «глава депутации» сделали чудеса. Товарищ гласного расплылся в улыбке и стал многословно, как принято на Востоке, извиняться. На столе, словно по мановению волшебной палочки, появился чай и сладости.

Прихлебывая из пиалы, Александр Федорович завел неспешную беседу. Рождественский потихоньку улыбался в усы. Из депутата вышел бы отличный дознаватель. Вид у него был важный и весьма знающий. Эта манера в разговоре позволяла Скорому выдавать за непреложную истину любую случайно услышанную новость. Проникшийся уважением к столь осведомленному в туркестанских делах столичному гостю, товарищ городского гласного к концу беседы говорил уже без опаски и выболтал все, что знал.