Революция

Из трубки доносятся какие-то странные звуки. Я спрашиваю:

— Что там у тебя происходит?

— Без понятия. Тут какой-то фиолетовый чудик с жирной жопой.

— Чего?.. Какой чудик?

— Фиолетовый. Вот, прямо передо мной.

— Ты пьяный, что ли?

— Да нет, он по телеку. Мой братец обожает эту передачу. Он, кстати, американец. Может, ты его даже знаешь.

Я окончательно сбита с толку.

— Твой брат американец?

— Да нет же! Хмырь этот. У него маленькие такие ручонки и здоровенные белые зубищи.

— А, так это детская передача?

— Он все время поет: ай лав ю, ю лав ми. Не знаю, на что он намекает, я его впервые вижу. По-моему, это какой-то звероящер. Его зовут Берни.

Тут я начинаю ржать.

— Барни! — говорю я. — Это динозаврик.

— Прости, — отзывается Виржиль. — Я не спал и плохо соображаю.

Я совсем забыла, что днем он обычно спит. Видимо, он всего час как вернулся с работы. Наверняка валится с ног после ночной смены и мечтает поскорее отрубиться, но вместо этого звонит мне, чтобы я не волновалась за свой айпод. И тут до меня доходит еще одна вещь: это классный поступок.

— Ты небось совсем замученный, а тут я со своим айподом, — говорю я.

— Да ерунда.

— Ладно. В общем, спасибо тебе. Пока.

— Анди, постой. У меня тут возникла идея насчет «Маленького принца». Я уже въехал, что ты не хочешь про это говорить, но это важно. По-моему, там напрашивается другой аккорд. После второго куплета, перед припевом. Нужен какой-то противовес твоему фа минору. Что-нибудь, что немного все оживит. А то сейчас звучит как панихида.

— Вообще-то это и есть панихида, — отвечаю я и снова начинаю злиться.

— Да ради бога, но сделай ее позабористей. Забористая панихида гораздо интереснее.

Я не успеваю его перебить — он начинает напевать мою мелодию, уходя после второго куплета в до мажор. И, черт побери, он оказывается прав. Я слушаю и забываю про Трумена и про свою тоску, теперь я думаю только о музыке. Чувствую ее. Растворяюсь в ней.

Мы еще долго висим на телефоне, почти не разговаривая словами, обмениваясь только нотами и ритмом и паузами. Потом наконец его голос становится совсем тихим и низким, он почти бормочет. Барни тоже больше не слышно.

Я смотрю на часы. Почти десять.

— Ты где? — спрашиваю я.

— Лежу на своей кровати.

— Ну вот, а я не даю тебе спать… Прости, я…

— Нет-нет. Давай дальше, — говорит он.

— В смысле?

— Спой еще. Мне жутко нравится твой голос. И твои песни. Они крутые. Куда лучше, чем этот Барни. Они меня убаюкивают.

— Вот это успех! Так и напишу на своем первом альбоме: «Круче, чем Барни! Вас сморит сон!» — шучу я. Виржиль в ответ смеется. Потом повторяет:

— Ну давай, пой.

Петь по телефону. Какая странная идея. Мне немного не по себе, но пусть. Я пою «Стальной обруч». Это песня для мамы. Правда, она ее ни разу не слышала. Ее никто не слышал, даже Натан. Я добавила ее в «Гипсовый замок» уже после того, как Натан вернул мне диск.

Угля и железа достану
Огонь загудит в трубе
Я выкую обруч из стали
Обруч стальной тебе
Я соберу обломки
Твоих распавшихся дней
Сплавлю их воедино
Ты сразу станешь сильней

Но нету меня железа
И нет у меня огня
Твое разбитое сердце
Мне обручем не обнять

Я жар утолю прохладой
Я боль отведу рукой
Ты позабудешь утрату
Ты обретешь покой
Яркую сталь расплавлю
Крепко ее закалю
Ошибки свои исправлю
Скажу, как тебя люблю

Но нету меня железа
И нет у меня огня
Твое разбитое сердце
Мне обручем бы обнять
Мне обручем бы обнять[35].

Я допеваю. Мои глаза закрыты. Мне страшно. Я боюсь того, что чувствую. И того, что он сейчас думает. Вдруг ему не понравилась песня? Вдруг у меня дурацкий голос?.. Я жду его реакции, любой, какой угодно, и ненавижу себя за то, что мне почему-то вдруг стало так важно его мнение.

Но он молчит.

— Виржиль, — зову я. — Виржиль, ты там?

Я прижимаю телефон к уху — может, связь оборвалась? — но тут слышу его дыхание. Он спит.

Не знаю, как к этому отнестись. Расстроиться? Разозлиться.-? Все-таки я только что спела ему дико важную для меня вещь, а он взял и заснул.

Видимо, надо нажать отбой, но звук его дыхания, такого ровного и спокойного, не дает мне пошевелиться. Я закрываю глаза и слушаю, хотя не уверена, что это прилично. И вдруг понимаю, что не злюсь на него. Хуже того — если бы он попросил, я пела бы ему целый день.

Я слушаю его дыхание и пытаюсь представить, как он выглядит сейчас. В одной руке трубка, а другая, наверное, лежит на груди. Лицо безмятежно и неподвижно. Мне хочется коснуться его щеки, провести пальцами по его губам.

Оказывается, слушать, как человек спит, может быть гораздо интимнее, чем спать с ним.

Я слушаю еще несколько минут, потом шепчу:

— Спи сладко, Виржиль.

28