Революция низких смыслов

Леонид Бородин — писатель, одиночество которого в литературе отмечалось критикой не раз; писатель, произведения которого не имеют стилистического возраста; писатель, чьи публицистические идеи всегда опережали время.

Нет, он не предъявил в творчестве счета своему поколению, остывавшему и черствевшему с каждым годом после «оттепели». Пусть дети Арбата и дети времени — его сверстники — «мяли глины ком», тогда как он желал победы над камнем неуступчивым и твердым. Да и каким судом (совести? жизни? разума?) судить тех, кто, быть может, и поныне носит «казнь мучительную» в сердце своем — осознавая или нет, что болен болезнью неуважения себя, кто заспал свою душу, кто потратился совестью в одобрениях решений. Тех, кто сегодня оказался по сути маргиналом, коему все еще кажется, что он «на передовых рубежах»…

Ему, Леониду Бородину, пожалуй, даже повезло — пусть тяжко было то везение. Государство поступило логично и было право своей оптимистически-дикретивной правдой, изолировав таких как он (с повышенной чувствительностью к справедливости) за проволоку лагерей. Вид на Родину из окон тюрьмы был сер, угрюм и груб, но любовь не покинула сердца — удержала, не дала политической злобе полностью распорядиться судьбой:

То, что считал виною (России — К.К.), —
То лишь беда твоя.

По большому счету в ином (не коммунистическом) измерении, его Родина духовная тоже была заперта, тоже была под стражей. Так что и его место было там же — среди изгнанных.

Как бы впору ему пришлось быть подданным царю своему. Но не было у него царя. Как бы впору ему пришлось чувство воина, имевшего смелого вождя. Но не было у него вождя. И эта тоска по высшему символу честной Власти переплавилась-перелилась как только начал писать в тоску о Родине, о «золотом сердце России», ибо Родина, пусть упрятанная в архивах ГБ, спецхранах и хранилищах, вышвырнутая на чужбину — она у него была.

Леонида Бородина, наверное, можно назвать в определенном смысле антишестидесятником, ибо время, понятое интеллигенцией как «режим свободы», либеральной болтовни и интеллигентских парений близ правды-истины, им было воспринято временем действия (Первый срок он получил в 1967 году). И эта особенность судьбы войдет в творчество. Оправдание выбора действием (связь идеи с действием и сердцем), способность (или неспособность) героя к гражданскому чувству (или поступку), тема верности и проблемы вины виноватых и без вины виноватых, соучастия в преступлении, — все эти мотивы-скрепы есть и в ранних повестях («Перед судом», «Вариант», «Третья правда») и в более поздних сочинениях (рассказ «Киднепинг по-советски», «Божеполье», и др.). Сбиться на антикоммунистическую либеральную идейность, на пафосную литературу с ее центральным вопросом о «правах человека» так и толкала судьба, вежливо подсунувшая кличку «диссидент». Но перечитав прозу Бородина времен начал и «вариантов» въедливо и с пристрастием, я вижу как вовремя и счастливо была им отброшена тога мученика за партийную (антипартийную) истину, оставлена поза бойца за права малой части человечества. Все это, опять-таки отработанное и аккуратно преподносимое — всегда наготове! — просто-напросто потонуло в глубинах его мужского и мужественного начала. Ведь вольная душа сибиряка была дисциплинирована жизнью, которая так мало похожа на стиль московско-петербургской интеллигентской житухи. Вот именно здесь, во взгляде на интеллигенцию, и можно обозначить границу, пролегающую между диссидентом-шестидесятником и антишестидесятником, не желающем и не могущем по совести разрешить вопроса о «правах человека» без ВОПРОСА О ПРАВАХ РОССИИ.

Герой-интеллигент постоянно присутствует на страницах бородинской прозы и автор, иногда достаточно грубо взяв за шкирку своего героя, ставит его лицом к лицу с «вопросом о России». Ответ же на вопрос очень часто оборачивался противонаправленностью позиций — в боевой позе, друг против друга, застигал писатель своего героя и свою Россию. Бородин, никогда не метивший в коммунизм так, чтоб «попасть в Россию», посмел высказать (и подтвердить судьбой, получая пайку вместо «пайка») парадоксальную для либеральных интеллигентов мысль: интеллигент, освобожденный обществом для дум высоких, просто обязан все свои теории по улучшению жизни проверять на себе. Иногда эта «проверка» оборачивается трагическим осознанием своей ненужности России (в «Варианте» читаем: «Он догадывался и ранее об отсутствии смысловой связи между его жизнью и судьбой того существа, что именовалось Россией»); чаще же герой-интеллигент, полагающий Россию «историческим недоразумением», нимало не сомневается в своем праве «сделать» Россию для себя — удобную, либеральную, а в ней насадить и свою церковь, и свою культуру, и свою общественность.