Революция низких смыслов

На долю первого героя — «времени непризнанного жениха» — достается писательское сочувствие. Главный герой «Варианта» — Андрей, создавший боевую организацию в университете и лично убивший сталинского палача, скрываясь, покидает Петербург и тут, за пределами столичного города он словно в первый раз видит другую Россию: «В окне проносилась, проплывала, пролетала и растворялась в далях Россия. Казалось, к этой серой и молчаливой земле неприменимо название столь звучное, как боевой клич, как зов походной трубы. Слово это воспринималось, как что-то в прошлом, совсем немного в настоящем и никак в будущем… Проплывали селения, в селениях жили люди, думалось же о них как об иностранцах… Еще страшнее было представить иностранцем себя, страшнее, страшнее, потому что очень правдоподобно… Железная дорога, бегущая к Уралу и дальше Урала, в Сибирь и дальше Сибири, куда дальше, кажется, уже и невозможно, дорога эта представлялась бездонным колодцем, уходящим в глубину России не только пространственно, но и во времени». Эта дорога вглубь давала ощущение некоего постоянства, «которое и раньше, и теперь, и всегда» присутствовало в русской «многообразной и однообразной до отчаяния» жизни, но оно же, постоянство, по отношению к «людям столиц» было «всегда им чужое». «Люди столиц» в прозе Бородина как бы выделены, выведены в особый культурный клан или социальную группировку. «Люди столиц» живут часто совсем не так, как вся Россия, впрочем, человек этой всей России, герой «Киднепинга по-советски», способен вполне дружелюбно-снисходительно относится к ним, столичным интеллектуалам: «Ведь как они живут: сочинят про жизнь формулу в полстраницы и пыхтят над ней до посинения. Надо бы упростить, и останется там, как оно есть, что дважды два — четыре. Но тогда чем они будут отличаться… от гегемонов? Такая уж у них игра в жизни. Это понимать надо». Словом, «уберите сложность — и нет интеллигента» («Расставание»).

Пограничные столбы бородинской прозы расставлены не там, где можно было бы предположить. Интеллигенты- диссиденты Бородиным не раз были описаны ярко и резко: они ничем не пленены, никому и ничему не благодарны, ни перед чем не склонят головы. Их лица, как в повести «Расставание», изношены, — они не имеют ни культурной, ни политической индивидуальности. У их требований нет и не может быть вершин, ибо у них нет России — есть лишь претензия на «неприкосновенность интеллигентских деяний по расстройству России». Московское диссидентство в «Расставании» — это богема, клан со своим ритуалом жизни и полагающий именно себя смыслом и центром истории. Для них и Москва — не столица государства, не «город чудный, город древний», но «пункт» политических событий, где «каждый чих — событие».

Сознание собственной обособленной исключительности и чужесть «к этой стране», отмеченные Бородиным еще в 1981–1982 годах (время написания «Расставания»), и ставшие сегодня «интеллигентной нормой» позволили писателю показать, что «чужесть» для них даже «спасительна», ибо она не предполагает жалости, столь опасной для личного выживания. Если и было разлито «кругом неподлинное бытие», то искать подлинности в диссидентско-интеллигентской среде тоже следовало с оглядкой, ибо опутана и умерщвлена была их «человечность» двусмысленным пафосом политики. Тут тоже важная черта бородинской прозы: пронизанность ее напряженной внутренней борьбой. Борьбой явного публицистического накала сочинений Бородина, интеллектуальной «меры умом» с необходимым же (достаточно мучительным) ограничением собственной, пусть справедливой, социальной злобы и пониманием-ощущением вечно присущей жизни ее живой теплоте, — без этого последнего невозможен русский писатель, сколь бы социально значимым он ни признавался современниками.

Отвращение писателя к коммунистической реальности, мне кажется, всегда знало границы, ибо он никогда не был интеллигентом, отбирающим у жизни все то, что принадлежало не ему, но Богу и природе. По крайней мере плана воспитания мира интеллигентскими идеями у Бородина не возникало, — он хорошо знал русскую историю, имел серьезные представления об историческом развитии государственных идей, а значит, полагал, что мечты могут быть пустыми, что можно «чисто верить в нечистые… дела». «И оттого, — признается Бородин в одном из «лагерных» своих стихотворений, — над порогом / Меча я не подниму./ Я знаю: Россия с Богом,/ Хотя и спиной к Нему».