Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо

Весной 1709 года три раза в неделю начал выходить информационный журнал форматом в пол-листа с четырьмя колонками стоимостью одно пенни; в нем публиковались очерки о нравах и обычаях современности, а также заметки и зарисовки из различных кофеен лондонского Сити. Издание придерживалось умеренных вигских взглядов, однако сохраняло нейтральный и сдержанный тон. Это был Tatler – лондонское периодическое издание, которое виги считали символом утонченности и исключительности. Журнал брался научить «государственных мужей, о чем им думать», обещая при этом размещать материалы, «которые послужат развлечением для прекрасной половины человечества». В издании печатались сплетни «о любовных интригах, удовольствиях и развлечениях», подслушанные в различных кофейнях и шоколадных домах, куда репортеры заходили подкрепиться.

Издатель и редактор газеты Ричард Стил взял псевдоним Исаак Биккерстаф и выбрал амплуа здравомыслящего и терпимого человека, не желавшего ни чрезмерно хвалить другие партии, ни обвинять их в чем бы то ни было. Это был представитель вигов, который знал, как сдерживать свой пыл, особенно когда обстановка накалялась. Он поддерживал Мальборо, несмотря на заявленную нейтральность взглядов, и проповедовал основополагающие ценности политики вигов – здравый смысл и хороший вкус.

Через два года Tatler трансформировался в Spectator под редакцией Стила и Аддисона. Журнал сохранил вигский уклон, даже когда правительство тори во главе с Робертом Харли захватило государственный аппарат. Издание отличалось нейтральностью и светскостью, в нем рассказывалось о самых разнообразных вещах: от природы проституции до размера стиха в «Потерянном рае»[43]; в журнале можно было найти рецензию на театральную премьеру и описание тенденций быстро менявшейся моды, например рассказ о поголовном увлечении разноцветными капюшонами в начале 1712 года, – в ход шли все новости, которые неминуемо оставлял позади поток времени и сама жизнь.

Издатели Spectator с самого начала отказались выступать на стороне какой-либо из противоборствующих политических партий. Аддисон заявлял: «В моей газете нет ни слова о новостях, нет размышлений о политике или о расстановке сил в партиях». Его цель состояла в обучении манерам, а не мерам, поэтому Аддисон говорил: «Мое честолюбие жаждет, чтобы обо мне сказали: он вывел просвещенность из чуланов и библиотек, школ и университетов и поселил ее в клубах и ассамблеях, в кофейнях и за чайными столиками».

Эти слова отражают усиливавшуюся в XVIII веке тенденцию. Spectator облагораживал якобитов, энтузиастов, приверженцев тори, сторонников «высокой церкви» и ярых политиканов, – и все они постепенно уходили в небытие. Главным мерилом правды становилась дружественная дискуссия, а из всех темпераментов, в свое время изложенных в учении Гиппократа[44], значение имело лишь здравомыслие. Отныне отпала всякая необходимость размещать принципы морали на первой странице издания, поскольку они являлись отражением умеренного и терпимого общества и добродетельного государства, которые воспринимались как естественное и безусловное следствие революции 1688 года.

Разумеется, отсутствие энтузиазма, искренности и вдумчивости в тех или иных вопросах могло, в свою очередь, привести к цинизму и фатализму. Пьесы Конгрива, написанные незадолго до восшествия на трон королевы Анны, населяют лживые от природы персонажи. Весь мир представлен в виде огромного театра, в котором нет ни истины, ни добродетели. Это плоскость острот и дурачества; единственное, что может оживить героев, – зов плоти или жажда наживы. Мужчины в этом мире лгут, пресмыкаются и предают; женщины – сладострастны, глупы и переменчивы. Пьесы Ричарда Бринсли Шеридана, увидевшие свет чуть позже, повествуют о лицемерии и мошенничестве ради денег; метафоры банковского дела и финансовой сферы, столь актуальные для того периода, определяли ход повествования. Мода на сентиментальность, в которой многие видели банальный и наивный прием – забыть о суровых реалиях эпохи, – не вызывала у Шеридана ничего, кроме презрения. «Если вы хоть сколько-нибудь ко мне расположены, – говорит сэр Питер Тизл в пьесе «Школа злословия» (The School for Scandal; 1777), – никогда не произносите в моем присутствии чего-либо похожего на изречение»[45].

Ему вторят еще два голоса из пьесы Уильяма Конгрива «Двойная игра» (The Double Dealer; 1693), усиливая какофонию, возникшую после «Славной революции»:

Брехли. И все же, небом клянусь, я совершенно серьезно питаю к вашей светлости неодолимую страсть.

Леди Вздорнс. Совершенно серьезно? Ха-ха-ха!

Брехли. Совершенно серьезно, ха-ха-ха! Ей-богу, серьезно, хоть и не могу удержаться от смеха.

Леди Вздорнс. Ха-ха-ха!.. Над кем, как вы думаете, я смеюсь? Ха-ха-ха![46]

6 В ожидании того дня