Революция от первого лица. Дневники сталинской эпохи

Судьба инженера Юлии Пятницкой, вытолкнутой из советского общества после ареста ее мужа, вызывает сочувствие. Но такое сочувствие трудно совместить с осуждением ею в 1938 году Николая Бухарина как изменника и шпиона. Годом ранее муж Пятницкой защищал Бухарина от его противников в Коммунистической партии, и эта позиция, вероятно, и послужила причиной его ареста. Прочитав признания в организации террористических актов, данные Бухариным на московском показательном процессе, Пятницкая пришла к обескураживающему нас сегодня выводу о том, что ее муж ошибался, защищая скрытого контрреволюционера[508]. Равным образом мы можем сочувствовать Зинаиде Денисьевской, особенно с учетом многочисленных бедствий, выпавших на ее долю в течение сравнительно недолгой жизни. Но в рамках «сочувственного» прочтения невозможно объяснить упорную поддержку Денисьевской каждого нового политического поворота как исторически неизбежного и желательного, даже обращаясь к контексту советской политики классовой войны, в конечном счете погубившей ее. Психологическая драма Степана Подлубного с его стигмой сына «классового врага», безусловно, вызывает сочувствие. Но его замечания о голодающих украинских крестьянах («А те, кто помирает с голоду, пускай, раз он не может защитить себя от голодной смерти, значит слабовольный. Что же он может дать для общества?») значительно ослабляют эту симпатию. То же самое можно сказать и о Леониде Потемкине, который преклонялся перед эстетикой строительства социализма, но чье ви́дение нового мира красоты и выразительности основывалось на сценариях ожесточенной борьбы, разложения и упадка, которые он понимал далеко не только метафорически.

Эти модальности мысли сложны для восприятия современными читателями именно из-за принятия насилия в качестве инструмента самореализации. Сталинский режим прибегал по отношению к своим гражданам к крайним формам насилия, но и их собственное самопонимание было проникнуто символическим насилием. Ключевыми компонентами советской субъективности являлись борьба с внешними и внутренними врагами, а также уничтожение «старого человека» в целях создания «нового». Прометеевское прославление силы, здоровья и красоты сочеталось с откровенным презрением к тем, кто считался слабым, больным и непригодным к жизни. Отдельных субъектов и агентов государства объединяли параллельные траектории революционного очищения социального пространства и личного сознания, и те и другие рассматривали насилие как необходимый инструмент формирования общества и человеческой личности. При рассмотрении в диахронном аспекте, с учетом таких вех, как война, революция и сталинская индустриализация, эти дневники показывают, что для воплощения индивидуальных форм самопреобразования была необходима среда, пронизанная насилием. Ежедневные записи свидетельствуют о нараставшей неотложности самоанализа, а пробелы и пропуски в фиксации событий указывают на то, что стимулов обратить взор внутрь себя становилось все меньше. Война со «старым миром», начатая коммунистическим режимом в конце 1920-х годов, подтолкнула к размышлениям людей, отождествлявших себя с «буржуазной интеллигенцией»; коммунистическая инквизиция 1930-х заставила заняться самоанализом большевиков, оказавшихся на линии огня. Таким образом, авторы отдельных дневников превращали направленное против них насилие в катализатор самоанализа. В процессе этого многие из них преобразовывали внешнее давление в рефлексию, административное принуждение во внутреннее стремление. Но, поступая так, они продолжали развивать взгляды на себя, существовавшие до непосредственных кампаний чисток. Размышляя о давлении, с которым они сталкивались, эти люди сохраняли в дневниках собственный авторский голос, и нет оснований считать плотную фактуру их записей простым примером конформизма, повторения предписанных советской властью заклинаний[509].