Революция отвергает своих детей

Я был снова потрясен тем, что многие руководители партии пытаются ничего не значащими фразами совершенно отмести очевидные противоречия, делая это как для других, так и, в первую очередь, вероятно, для самих себя. Осторожно сделал я еще один, последний, шаг.

— Мне кажется, что дело не в плохих или хороших аргументах, а в некоторых основных принципах марксизма. Югославы в своих брошюрах утверждают, что с появлением народно–демократических стран создалось новое положение. Эти страны находятся на пути к социализму и этим самым возникает вопрос отношения этих стран к Советскому Союзу. Югославы выставляют, по моему мнению, совершенно правильное марксистское требование, что между странами народной демократии и Советским Союзом должно быть полное равноправие и что не может быть ведущих и зависимых социалистических стран, — все государства должны быть равны.

Мой собеседник явно занервничал. Он махнул рукой:

— Погоди, Вольфганг, давай будем трезво исходить из фактов. Что значит равноправие? Видишь ли: борьба, происходящая в мире, в конце концов, большая шахматная игра.

Он нарисовал в воздухе шахматную доску:

— На этой доске есть только белые и черные. Два противника стоят один против другого. У каждого различные фигуры, разные по своему значению, которыми он распоряжается. Но двигать этими фигурами может только один, это можно делать только из центра, а этот центр может быть только в Москве или… может быть, ты хочешь поставить Белград на место Москвы? — спросил он иронически.

Я вспомнил Маркса и Энгельса, которые всегда высказывались против ведущей роли одной партии внутри Интернационала, Ленина, который даже после победы революции в России отклонил и осудил мысль о ведущей роли победоносной большевистской партии.

Мое молчание было воспринято моим собеседником иначе: он, вероятно, подумал, что его теория шахматной доски произвела на меня впечатление.

— Мы должны подходить к делу трезво. Ты ведь не со вчерашнего дня на партийной работе. Разве ты никогда не замечал одной особенности в названиях «СССР» и «Советский Союз»?

Я не сразу понял, куда он метит.

— В этих названиях отсутствует понятие «Россия». Это ведь не случайно. Этим создается возможность вступления в этот союз последующих социалистических государств. Неужели ты думаешь, что мы сможем существовать как самостоятельные государства, независимо от СССР, если страны народной демократии, а позже советская оккупационная зона, достигнут основ социализма? Мы должны смотреть на эти вещи реально. Здесь, между собой, мы можем об этом говорить откровенно.

Несмотря на то, что мы были в комнате одни, он невольно понизил голос.

— Вполне возможно, — я не говорю, что это необходимо, — что в какой‑то момент страны народной демократии войдут как новые республики в состав СССР. Конечно, сейчас еще рано об этом говорить и ты, пожалуйста, об этом не говори никому, — но ты должен об этом хотя бы знать. В этом все дело, а не в каких‑то дискуссиях о равноправии между социалистическими странами.

Этот разговор подтвердил, что мне в этой партии делать больше нечего. Я стремился не к новой советской республике, а к независимой равноправной социалистической Германии.

Противоречие между моей официальной деятельностью в Высшей партшколе СЕПГ и распространением титоистической литературы среди партработников не могло долгое время оставаться незамеченным. Я знал, что не смогу этим заниматься. Поэтому я спешно готовился к бегству.

Часто я размышлял, не выступить ли мне во время открытого собрания перед всей партшколой и не сказать ли правды о резолюции Коминформа, не доказать ли её лживость, не высказаться ли за независимый путь к социализму? Когда я думал об этом спокойно, то я понимал, насколько безумными были такие мысли.

Чего бы я достиг? Сразу же после первых фраз меня силой заставили бы замолчать и затем сослали бы в такие места, где я вообще ничего не смог бы сказать. «Революционный романтик», называл я самого себя. «Честно, но бесплодно». Поэтому мне показалось более рациональным остаться возможно дольше в Высшей партшколе, заставить размышлять все большее количество партийцев путем частных разговоров и, если я добьюсь их согласия, раздавать им материалы. Если бы это было вскрыто, то я еще мог попытаться бежать в Югославию. Такое бегство в Югославию должно было бы заставить размышлять еще большее количество партийных товарищей — ведь я был единственным ответработником СЕПГ, бывшим с официальным визитом в Югославии после 1945 года.