Революция отвергает своих детей

— То обстоятельство, что ты один из товарищей, выросших в Советском Союзе, еще увеличивает твою вину. Вопрос о твоем поведении и о враждебных партии высказываниях будет еще обсуждаться. Но сегодня партия нуждается в каждом своем члене. Поэтому, несмотря на всю тяжесть твоей вины, партия даст тебе возможность — учитывая твою предыдущую работу — исправить свои тяжкие ошибки усиленным трудом. Однако ты не должен создавать себе ложной картины, — твои высказывания являются тяжелым злоупотреблением доверия партии.

После этого аппаратчик сделал паузу и серьезно, качая головой, посмотрел на меня. Для него было, очевидно, трудно понять мой «случай». До сих пор среди отклонявшихся от генеральной линии он встречал только бывших социал–демократов и старых членов партии.

— Скажи, товарищ Леонгард, как это могло произойти после пройденного тобой пути? Как могло случиться, что югославский вопрос настолько ввел тебя в заблуждение?

«Внимание, — думал я, — только внимание!» Глаза всех были устремлены на меня.

— Дело в том… В конце концов, не каждый день случается, что какая‑нибудь коммунистическая партия вступает в конфликт с Советским Союзом и с Информационным бюро коммунистических партий. Это вопросы серьезные, их надо обдумать. Разве так удивительно, что я об этом размышлял?

Один из аппаратчиков, молчавший до этих пор, прервал меня:

— Ты скажи коротко и ясно: каково твое отношение к резолюции Информационного бюро коммунистических партий и к резолюции нашей партии по поводу Югославии? Или, может быть, ты стоишь за предательское белградское руководство?

С какой бы охотой я рассказал им о том, что я прочел и о чем размышлял за эти месяцы с 1948 года, о том, к каким выводам я пришел. Но я сдержался:

— Мне еще неясны некоторые вещи и поэтому я бы хотел иметь возможность дискутировать по этому поводу. Этот случай кажется мне настолько серьезным, что я считал бы необходимым разобрать дело более основательно.

— Как это ты себе представляешь — разобрать более основательно? — спросил другой, который еще не мог разобраться в партийце, обученном в СССР и теперь ставшем еретиком.

— Я могу понять, что при настоящем положении партии было бы, вероятно, безответственным, опубликовать материалы обеих сторон. Может быть даже здесь, в Высшей партшколе, перед курсантами, нельзя поставить проблему на дискуссию в таком виде. Но разве не было бы возможным, хотя бы для преподавательского состава школы, изучить и серьезно продискутировать материалы? В конце концов, это вопрос идеологический, политический и, частично, даже теоретический.

Первый аппаратчик меня перебил:

— Товарищ Леонгард, ты ошибаешься, югославский вопрос не теоретический, а административный вопрос, — сказал он тоном, не терпящим возражений.

«Административный» — это слово было мне знакомо. Под это понятие попадали аресты 1936–1938 годов. Намек был достаточно ясным. Я зашел уже настолько далеко, что при теперешних обстоятельствах дальше идти было некуда. Еще один намек и я после допроса буду лишен свободы.

— Давайте заканчивать! Тебе известно, товарищ Леонгард, что все вопросы, касающиеся личных и политических вопросов преподавательского состава Высшей партийной школы решаются прямо и непосредственно Политбюро партии. Еще в большей мере это относится к твоему случаю, Отчет о твоих антипартийных высказываниях и о сегодняшнем заседании будет передан в Политбюро. Там и будет принято через несколько дней решение по твоему делу.

МОЕ БЕГСТВО В ЮГОСЛАВИЮ

Он сказал: «Через несколько дней…» Значит, у меня было еще время. Комиссия вышла. Я остался один. Медленно пошел я от центрального преподавательского здания в свою квартиру, которая находилась как раз напротив всегда охраняемого входа. Не исключена возможность, что я уже сейчас был под наблюдением. Поэтому я решил не делать ничего, что вызвало бы еще больше подозрений. Дома я взял самый маленький портфель, такой, какой был почти у каждого преподавателя, шедшего на семинар.

Я в последний раз осмотрел комнату. В ней находились еще некоторые важные вещи, некоторые записи из времен «группы Ульбрихта», приблизительно двадцатистраничный протокол заседания с маршалом Жуковым, письма партийцам и от партийцев, но которые нельзя было употребить как обвинительный материал. Брать с собой нельзя было ничего. Может быть, меня при выходе из Высшей партшколы обыщут. Если бы нашли при мне эти вещи, то я пропал бы. Сжечь я ничего не мог. Я оставил материал так, как он лежал, надел пальто и направился к выходу.

По дороге я встретил шофера, который всегда возил меня в город. Он еще ничего не знал. Для него я был еще важной персоной.

— Товарищ Леонгард, я должен как раз ехать в «Дом Единства». Подвезти?

— Хорошо, — ответил я равнодушно.

Так мое бегство началось в автомашине Высшей партшколы.

У ворот мы остановились. Дежурный увидел меня и сразу пропустил машину. Значит еще ничего не сообщили.

Машина подвезла меня к станции городской железной дороги Дюппельн, которая была как раз на границе между советской зоной и западными секторами Берлина.