Революция отвергает своих детей

В печати об этом решении не сообщалось. Просто с весны 1942 года Союз больше не упоминался. Это вполне отвечало советской манере: курс политики сегодняшнего дня внезапно объявлять далеким прошлым и толковать историю по–своему. Но на этот раз был даже сделан шаг вперед — о Союзе воинствующих безбожников вообще больше нигде не говорилось (даже в новейших изданиях советской энциклопедии), не упоминалось и что эта организация когда‑либо существовала!

БУДНИ СОВЕТСКОГО СТУДЕНТА

Итак я стал одним из 600000 советских студентов. Мой день проходил, как и у любого другого студента.

До обеда я ходил на обязательные лекции и принимал участие в семинарах. Обедал я в студенческой столовке. В студенческое общежитие я возвращался обычно поздно вечером.

Наше общежитие, хотя оно и считалось одним из лучших в Москве, было, в сравнении со студенческими общежитиями других стран, довольно примитивно. В комнатах находились маленькие простые шкафы, в которых висели наши шубы и стояли валенки. Все остальные наши скромные пожитки хранились в чемоданчике под кроватью. Зимой в комнатах бывало очень холодно, и нам не раз приходилось заниматься вечерами в шубах. В такие вечера единственным спасением был котел (к сожалению, не всегда горячий), из которого мы брали кипяток для заварки чая. Хотя пользование электроприборами в общежитии запрещалось, у некоторых студенток были маленькие примитивные нагревательные приборы.

Постепенно я перестал отличаться одеждой от других студентов и никто, пожалуй, в те времена не признал бы во мне иностранца.

Обучение было тогда еще бесплатным. Кроме того, каждый студент получал государственную стипендию, которая с каждым курсом (в Советском Союзе «курс» равняется двум семестрам, т. е. учебному году) повышалась. В то время стипендия выплачивалась в размере от 140 рублей на первом курсе до 280 рублей на последнем.

Этого хватало на удовлетворение самых необходимых жизненных потребностей, на невысокую квартирную плату в студенческом общежитии и, в основном, на питание. Купить одежду на стипендию можно било только при строжайшей экономии. Это удавалось лишь очень немногим студентам и для меня по сей день осталось загадкой, как это им вообще удавалось.

Но студенты ухитрялись как‑то выкручиваться. Некоторые получали посылки из деревни от родных или знакомых; другим помогали деньгами родители или городские друзья. Немалая часть студентов подрабатывала физическим трудом, например, очисткой тротуаров от снега, переводами и частными уроками иностранных языков. В условиях нормированной, я бы сказал, почти школьной системы учебы это отрицательно отражалось на успеваемости студентов.

Большинство иностранных студентов, в основном дети эмигрантов, регулярно получали от МОПРа дополнительно 200 рублей. Таким образом, мы имели по 340 рублей в месяц, но даже при такой сумме я еле сводил концы с концами. Русские студенты–сироты, выросшие в детдомах, тоже получали небольшую дополнительную помощь, но меньшую, чем мопровская. Однако мы не замечали материальных трудностей. Мы были так увлечены учебой, что не придавали значения вопросам личного благосостояния, тем более, что за исключением небольшого привилегированного слоя, все население испытывало те же трудности.

В то время меня беспокоило иное. С той поры, когда в начале 1939 года закончилась большая чистка, я думал, что прошли и страшные времена сексотства и доносительства. Я считал их неотъемлемой частью периода чисток. Но вскоре мне пришлось убедиться в противном.

Я дружил с одной студенткой. Не буду ее описывать, потому что она все еще живет на Востоке. Она принадлежала к тем немногим людям, с которыми я мог говорить откровенно. Во время наших долгих прогулок в Парке культуры или вдоль Москвы–реки мы беседовали с ней на самые разнообразные темы, интересующие молодежь всех стран иногда мы говорили и о вещах, угнетавших нас в Советском Союзе. Подобные разговоры были для нас обоих жизненной потребностью.

Однажды, встретив меня в коридоре института, она шепнула:

— Володя (так меня называли в Советском Союзе), нам нужно будет сегодня вечером поговорить наедине очень серьезно.

С нетерпением ждал я вечера. Сначала она взяла с меня обещание:

— Обещай мне, что ты никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не расскажешь о том, что сейчас услышишь от меня.

Я пообещал (и обещание это сдержал).

— Обещай мне также, что ты никогда не выдашь своим поведением, что знаешь мою тайну.

После того, как я дал и это обещание, она сказала прерывающимся голосом:

— Уже несколько дней, как я работаю на НКВД. Меня вызвали и дали подписать бумажку, что я обязуюсь сообщать все сведения, которые от меня потребуют, и не буду никому говорить о моей деятельности. Мне дали задание регулярно писать донесения о некоторых студентах. Для этой работы я получила другое имя, которым и должна подписывать донесения.

— О чем же ты должна сообщать? О враждебных высказываниях против партии?