Революция отвергает своих детей

В детском доме мои беспокойные мысли понемногу рассеялись. Возможно, что ее послали куда‑нибудь преподавать иностранный язык… каким‑нибудь командирам армии. Тогда наверное она не может об этом писать, — успокаивал я себя и, наконец, засел за свой чертеж.

Проходили недели. Я еще несколько раз ходил на «квартиру» к матери, и каждый раз мой взгляд с грустью и тревогой останавливался на запечатанной двери. Жители соседних комнат сначала относились ко мне дружелюбно, потом косились.

— Зачем ты все время приходишь? — спросил строго, почти зло, один сосед. — Мы же сказали тебе, что твоя мать в командировке. Как только она вернется, она даст тебе о себе знать. Ты не должен постоянно сюда бегать.

С того раза я больше туда не ходил. Тем временем я повидался со знакомыми моей матери. Они тоже говорили мне, что мать в командировке, но никто не знает, — где она.

— Я слышал, что она в Тифлисе, — сказал один знакомый.

— Почему же тогда она мне не пишет?

— Бывают командировки, когда писать нельзя, — ответил он.

Я это понимал, так как уже давно об этом слышал, поэтому я больше не расспрашивал.

Скоро произошли новые события, которые вырвали меня из спокойной жизни детского дома.

В январе 1937 года начался процесс «троцкистского параллельного центра», якобы заговорщической организации, к которой принадлежали такие руководящие партийные деятели, как Пятаков, Радек, Сокольников и Серебряков.

До этого нам представляли их, как образцовых большевиков. «Немецкая центральная газета» («Deutsche Zentral‑zeitung»), писавшая так же, как и «Правда», почти исключительно об успехах социалистического строительства и помещавшая фотографии новых индустриальных объектов и передовых колхозов, теперь разразилась ругательствами и громила на своих страницах «троцкистских шпионов», «диверсантов», «предателей родины», «реставраторов капитализма».

Уроки по обществоведению были сейчас же приспособлены к новым требованиям и посвящались исключительно происходящему процессу. Мы узнали, что те, которых мы до сих пор считали образцовыми партийными руководителями, на самом деле были шпионами, агентами и диверсантами. Они вели переговоры с фашистской Германией и с Японией с целью передать Украину Германии, а Дальний Восток — Японии, и стремились к восстановлению капитализма в стране.

Обвиняемые, как говорили нам, — уже в течение ряда лет, даже десятков лет, были вредителями, врагами народа и агентами, но умело обманывали свое окружение. Изображая из себя образцовых руководителей партии, они в действительности саботировали планы производства, организовывали взрывы и пожары, выполняли диверсионные мероприятия, устраивали железнодорожные катастрофы, а тем, что они намеренно заражали продовольственные и санитарные пункты, они несли смерть рабочим и крестьянам. Одновременно они подготовляли террористические группы с целью убийства руководителей партии и советского правительства.

30 января 1937 года процесс закончился. Пятаков, Серебряков и другие обвиняемые были приговорены к смертной казни, а Сокольников и Радек — к десяти годам тюрьмы. В газетах печатались снимки собраний на предприятиях и в колхозах, на которых все присутствующие поднимали руки за смертный приговор обвиняемым. На больших демонстрациях несли плакаты с лозунгами: «Расстрелять бешеных фашистских собак», «Враги народа должны быть стерты с лица земли!»

Мы не могли тогда полностью охватить значение этих процессов. Мы продолжали жить, как на счастливом острове. О массовых арестах того времени мы не имели никакого представления. Мы по–прежнему ходили на занятия, читали книги и дискутировали. Единственное, что мы замечали, что на уроках обществоведения, на собраниях в школе и в самом детдоме очень много говорилось о бдительности, о «врагах народа», об «агентах» и об их вредительстве.

Большая волна арестов началась осенью 1936 года, но только поздней весной 1937 года, когда и от нас этого нельзя было больше скрыть, мы поняли, что происходит в стране.

Волна арестов не миновала и немецкой школы имени Карла Либкнехта. С марта 1937 года начались один за другим аресты учителей. Сначала исчез наш немецкий учитель Гершинский, коммунист, в юности посещавший школу им. Карла Маркса в Берлине (в Нойкельне) и приехавший в Советский Союз после 1933 года. За ним последовал наш учитель истории и географии Люшен, тоже воспитанник школы им. Карла Маркса. Наконец, был арестован и учитель по математике и химии Кауфман.

Так обстояло дело не только в нашем классе, но и во всей школе. Немногие учителя, которые остались, валились с ног от усталости, так как должны были распределять между собой все уроки арестованных преподавателей. Но они страдали не только от усталости, но и от страха. Каждый знал, что завтра может придти и его черед. Они потеряли внутреннюю уверенность, что ученики, конечно, заметили, и учителям с большим трудом удавалось доводить урок до конца. Иногда страх ставил их в глупое положение.