Революция отвергает своих детей

Я понял теперь, почему комната матери была опечатана, а соседи отнеслись ко мне недоверчиво и рассказывали о «командировке». Они хотели меня успокоить.

Я вдруг осознал всю жестокость положения: в то время как моя мать была уже 10 месяцев под арестом и жила теперь в ужасных условиях за Полярным кругом, я находился в привилегированном детском доме Советского Союза и наслаждался отдыхом под пальмами в Крыму.

Нехотя, против воли принимал я теперь участие в выездах в Симферополь, Ливадию или Ялту, в посещении замков и дворцов или в прогулках в горы. Все время перед моими глазами вставал образ моей матери, и я с грустью думал все время о ней — что вот в эту минуту, сейчас, делает она там?

О получении открытки, об аресте и ссылке моей матери я никому не рассказывал, но я был убежден, что директор дома и педагоги узнали об этом.

Тогда я вспомнил о странном поведении учителя незадолго перед нашим отъездом. Может быть это имело какое‑то отношение к аресту матери? Я попытался еще раз поговорить с ним на эту тему, но он уклонился от разговора. Только годом позже я узнал причину его поведения. В то время была арестована не только моя мать, но и родители еще 8–10 воспитанников нашего дома. И от НКВД пришло распоряжение о том, чтобы все дети, у которых арестованы родители покинули наш дом и были помещены в один из детских домов НКВД. В тот день и подошел ко мне учитель, чтобы на прощание пожать мне руку; сказать об этом он не мог. Несколько дней спустя решение НКВД было отменено. Нам разрешили остаться в нашем доме и тогда обрадованный педагог вторично подошел ко мне и сказал, что все теперь в порядке.

Я еще и сегодня не знаю — кому мы обязаны нашим спасением. Может быть приказ был отменен из‑за вмешательства Коминтерна?

Во всяком случае мы были спасены. Нас миновала тяжелая участь попасть в один из детских лагерей НКВД, которые существовали тогда для детей арестованных. Мы на много лет были разлучены с нашими родителями, но от худшего судьба еще хранила нас. Единственное, что у нас теперь осталось: наш детский дом, который стал для нас родиной, семьей и защитой. Но что, если наш дом будет распущен?

РЕШЕНИЕ ПЕРЕЙТИ В РУССКУЮ ШКОЛУ

После шести недель отдыха в Крыму, во второй половине августа мы вернулись в Москву. На следующий же день директор пригласил нас, старших, в свой кабинет для особой беседы.

— Товарищи, вы все уже окончили седьмой класс и мы должны с вами серьезно поговорить о вашем будущем. Вы теперь уже все хорошо владеете русским языком и я прошу вас подумать — не лучше ли будет для вас, если вы уйдете из немецкой школы им. Карла Либкнехта и поступите в русскую школу. Разумеется, что никто принуждать вас не будет. Через несколько дней мы можем снова об этом побеседовать.

Некоторые из нас тотчас же решили поступить в русскую школу, другие, — в том числе и я, — колебались. Правда, я уже хорошо знал русский язык, но все же не так, как немецкий. Если бы дело было только в языке, то я предпочел бы остаться в немецкой школе. Но мне было ясно, что предложение Семенова, хотя он этого и не высказал, было сделано из политических соображений. Вероятно, остальные рассуждали точно так же, потому что, когда через два дня мы снова собрались в кабинете директора, все высказали желание учиться в русской школе.

С 1 сентября 1937 года 12 старших воспитанников пошли в русскую школу. Нас распределили по различным школам. Другие: «младшие» и «средние» временно остались в немецкой школе им. Карла Либкнехта.

Я попал в 93–ью московскую школу, которая находилась в маленьком переулке недалеко от Арбатской площади. Как многие московские школы, 93–ья была расположена в хорошем современном здании. Здесь тоже можно было восхищаться прекрасным оборудованием школы.

Учителя и ученики отнеслись к нам очень дружелюбно и по–товарищески. Они нам помогали, если каких‑то сложных вещей по–русски мы не могли сразу понять. Ни одного раза не проявили они к нам какой‑либо враждебности.

Несмотря на то, что мы уже хорошо понимали русский язык, вначале было не легко учиться. Последние три класса советской школы посещались, прежде всего, теми, кто хотел позже идти в высшую школу. Учебный материал в пределах 8—10 классов давался очень насыщенно, в последние три года требовали особенно много. Я и сегодня еще убежден, что в советских школах дается не меньше знаний, а возможно и больше, чем в большинстве школ Западной Европы и Америки, хотя, конечно, очень многое преподавалось односторонне. У нас не было ни латинского, ни греческого языка — преподавался только один иностранный язык, — но в других областях, и в особенности в области естественных наук, требования были очень высокие.