Революция в голове. Как новые нервные клетки омолаживают мозг

Бихевиоризм пытался объяснять поведение, относя все происходящее на счет «психических рефлексов». В качестве примера здесь можно привести знаменитый рефлекс Павлова, когда собаку учат связывать звонок колокольчика с получением лакомства, так что в конце концов звонка оказывается достаточно, чтобы в радостном предвкушении началось слюноотделение, даже если угощения нет.

Адепты бихевиоризма, самым страстным и известным среди которых был Беррес Фредерик Скиннер, сложное поведение тоже пытались представить как сумму подобных приобретенных рефлексов. Такой принцип в обучении, который называют обусловливанием, конечно, существует и играет важную роль в объяснении поведения. Его иллюстрирует уже превратившееся в клише изображение лабораторной крысы, которая научилась, например, за вознаграждение нажимать кнопку.

Но выработкой условных рефлексов дело не ограничивается. Жестко придерживаясь позиций бихевиоризма, можно попасть в некоторые ловушки, из которых будет уже не выбраться.

Бихевиористы имели очень оптимистичные представления о способности человека (и животных) меняться. Естественно, это пришлось по нраву любителям социальных утопий, у которых бихевиоризм пользовался, соответственно, большой популярностью. Для приверженцев этого подхода личность значила мало. Обучение в их понимании – это процесс, преимущественно исходящий от обучающего, поскольку тот управляет формированием связей с помощью положительного и отрицательного подкрепления. При этом нужно отметить, что Скиннер в своих сочинениях был гораздо более открыт и критичен, чем его эпигоны. В результате отношение к нему сложилось непростое. Вероятно, его репутация оказалась хуже, чем он заслуживал. Тем не менее в основе бихевиористской теории лежит внешняя регуляция обучения, в том числе при установлении сложных взаимосвязей.

Илл. 18. Цель бихевиористского эксперимента – обучить определенному поведению с помощью положительной или отрицательной обратной связи и подкрепления. Механизмы такого рода, несомненно, существуют, и также несомненно, что этого подхода совершенно недостаточно, чтобы объяснить сложное поведение

При этом бихевиористы умалчивали, как эта теория должна функционировать на уровне мозга. В конечном итоге они рассматривали этот орган как черный ящик. Поведение объяснялось исключительно содержанием результирующей реакции на входящие стимулы, а индивидуум и его мозг считались пассивными.

Бихевиоризм представлял собой интеллектуальный тупик. Несмотря на некоторые очень важные достижения, многим ментальным явлениям он противоречит. Возможно, именно поэтому, грубо упрощая сложнейшие процессы, он обрел черты наивной идеологии. А тот, кто против этой идеологии возражал, рисковал карьерой.

При этом уже с 20-х годов XX века существовали четкие, наглядные признаки того, что мышление в отрыве от мозга постичь нельзя. Так, психиатр из Йены Ганс Бергер изобрел электроэнцефалографию (ЭЭГ). Благодаря ЭЭГ, которая измеряет в мозге электрические токи, стало очевидно, что даже в кажущемся состоянии покоя (в первую очередь во сне) он в высшей степени активен, и его деятельность протекает далеко не только как реакция на информацию от органов чувств и на внешние стимулы.

Сегодня известно, что в состоянии покоя мозг действует очень упорядоченно и структурированно, и паттерны этой деятельности возникают спонтанно. Активность колеблется, при этом в разных сетях фазы колебаний смещены относительно друг друга. Это требует определенных усилий, поскольку колебания стремятся синхронизироваться. Яркий пример – два часовых механизма с маятником, висящие на одной стене. Колебаний, которые передаются через стену, через некоторое время окажется достаточно, чтобы маятники стали качаться синхронно.

Бихевиоризм тоже открывал новые перспективы: самая известная подобная идея принадлежит Альберту Бандуре, выяснившему, что индивид обучается не только благодаря последствиям собственных действий, но и через имитацию. В связи с этим говорят об обучении по примеру.

Однако в теориях обучения, построенных на представлениях бихевиористов, было что-то неполноценное, в том числе потому, что они так рьяно дистанцировались от наблюдений за нейробиологической механикой – возможно, понимая, что их теории не пошло бы на пользу, если бы люди узнали о мозге слишком много.

Справедливости ради нужно все же сказать, что в нейронауке мозг сплошь и рядом в конечном счете рассматривали как машину, которая преобразует входящий сигнал в исходящий, опираясь на принципиально постижимые законы. Кроме того, с годами увеличивался концептуальный разрыв между растущими знаниями о функции отдельных нейронов и о том, как они объединяются в нейронные сети, с одной стороны, и объяснениями более сложной мозговой деятельности – с другой. Чем больше мы узнаем, тем сложнее сегодня выглядит вопрос, как заполнить этот пробел. Между входящим и исходящим сигналом располагаются целые миры, о которых мы только начинаем очень и очень медленно получать отдаленное представление – о том, чтобы понять их, даже нет речи.