Революционное самоубийство

В окончательном варианте жюри присяжных на моем процессе состояло из одиннадцати белых и одного чернокожего. Этого единственного чернокожего присяжного звали Дэвид Харпер. Я сразу почувствовал в нем своего, хотя до суда мы друг друга в глаза не видели. В то время он был руководителем одного из отделений Американского банка, но впоследствии стал президентом какого-то негритянского банка в Детройте. Странно, что окружной прокурор не дал ему отвод. Возможно, прокурор надеялся на то, что присутствие хотя бы одного негра в жюри присяжных сыграет в его пользу при передаче дела в апелляционный суд. Кроме того, прокурор хотел заполучить в жюри эдакого безобидного негра. Догадываюсь, что он видел в Харпере «домашнего ниггера», чернокожего банковского служащего, «добившегося успеха». Возможно, обвинитель считал, что Харпер будет на его стороне, поскольку у него был определенный социальный статус и он хотел продолжать карьеру в мире белых.

Во время заседаний я изучал Харпера, пытаясь понять его. Пойдет ли он за сумасшедшей системой? Насчет присяжных всегда приходится гадать. Что касается судьи и прокурора, ты точно знаешь, что они твое враги и сделают все, чтобы уничтожить тебя. Все остальные сотрудники суда, независимо от цвета кожи, — рабы системы. Однако с присяжными дело обстоит несколько иначе. Я следил за каждым движением Харпера, хотя и не мог точно определить, что он делал. Постепенно я начал сомневаться в том, что работа в банке, пусть и хорошая работа, приносила ему удовлетворение. Я задавался вопросом, неужели Харпер, окажется настолько ослеплен подачками системы, что пойдет вместе с расистами из жюри и коррумпированной государственной машиной, только чтобы обеспечить себе будущее — или то, что, как он надеялся, станет его будущим.

Эти вопросы почти каждый день крутились в моей голове, пока слушание медленно продвигалось вперед. Временами, размышляя о Харпере, я не обращал никакого внимания на всю эту утомительные выступление свидетелей обвинения, например, экспертов по баллистической экспертизе. Еще до того, как я стал выступать перед судом сам и обращаться к присяжным, я почувствовал, что Харпер знает своих друзей лучше, чем мог предположить окружной прокурор. Когда я выступал со свидетельскими показаниями в последний раз, свою речь я адресовал Харперу. Он был моей целью. Между нами создалась невидимая связь. Она убедила меня в том, что Харпер не только понял меня, но и согласился со мной. Лишь после этого я разглядел проблеск надежды, связанный с присяжными. Эту надежду олицетворял Харпер. Вместе с тем я не очень верил в способность Харпера переубедить остальных присяжных.

Моим обвинителем был Лоуэлл Дженсен. (Впоследствии он станет прокурором Аламедского округа.) Дженсен — очень остроумный и способный человек, достойный оппонент, когда дело касается закона. Похоже, он обладает фотографической памятью, и что касается знания законов, то он действительно хороший юрист. В моем деле он хотел добиться обвинения в убийстве первой степени, и ему было не важно, что законы придется притягивать за уши, чтобы доказать мою виновность. С этой целью он игнорировал появлявшиеся основания для пересмотра дела. Дженсену было все равно, что высшая судебная инстанция потом опротестует вердикт, вынесенный на суде. Его заботил лишь обвинительный приговор. Дженсен знал, что, если он выиграет дело против меня, т. е. человека, которого ненавидел Истэблишмент, он будет вознагражден славой и богатством. Что означал пересмотр дела в высших судебных инстанциях? На это ушло бы от двух до пяти лет. За этой время Дженсен добился бы желаемого. Мое дело не значило для него ничего, кроме того, что было способом удовлетворения эгоистических стремлений.

На протяжении всего процесса между Дженсеном, судьей и мной продолжалась «игра без слов», иначе говоря, поединок, хотя большинство людей, особенно присяжные, даже не подозревало об этом. Возможно, присяжные искренне считали обвинителя и судью благородными людьми, пекущимися исключительно о правосудии. Но вместе с моими адвокатами я чувствовал постоянное присутствие каких-то подводных течений, чего-то трудно уловимого. И мы знали, что, если бы присяжные почувствовали то же самое, то они увидели бы подлинную политическую природу многого из того, что происходило в зале суда. К примеру, мы с самого начала предположили, что Дженсен изобрел расистскую процедуру выбора присяжных, когда чернокожие формально включены в списки присяжных, но вычеркиваются оттуда перед началом судебного процесса. И еще мы знали, что Дженсен вовсе не думал о правосудии, а собирался выиграть дело любой ценой, чтобы удовлетворить собственные амбиции. Вот лишь несколько причин, по которым все судебное разбирательство превращалось в своеобразную игру — довольно мрачную, если учесть, что на кону стояла моя жизнь. Тем не менее, это была игра.