Резервация

– Нам нужно на кладбище поездов, – повторила Аня.

– Там ничего нет.

– Есть! Там живут люди, которые смогут помочь.

– Кладбище поездов, – повторил Гай, – это же в гребаных ебенях! Как ты собираешься добраться туда?!

– Дверь! – вдруг воскликнула девчушка. – Тут дверь! Я слышу, как за ней шумит ветер!

– Надеюсь, в связке есть ключи от нее, – пробормотал Гай.

Кладбище поездов, – проваливаясь в темноту, повторил Антон. – Странное место… Но куда бы мы ни пошли, – он посмотрел вниз лестницы и увидел ухватившиеся за дверной косяк длинные пальцы, свитые из стальных жгутов, – оно будет преследовать нас до самого конца.

Щелкнул замок, скрипнули гаражные петли, и коридорный мрак растворился в дневном свете. Антон услышал восторженный вскрик девчушки и мычание спасенного парнишки. По щекам его погладил теплый ветер – и тут же швырнул в лицо раскаленный песок. Снаружи бушевал ураган. И все казалось желтым от пыли. Порыв ветра вырвал из рук девчушки дверь и хлопнул ею о стену.

Сколько мы пробыли под землей? – задумался Антон. – Больше суток. А снаружи все так же неспокойно…

– Прикройте лица! – крикнул Гай. – Там все еще буря! – а потом прошептал себе под нос. – Где мы, твою мать?!

Все там же, – подумал Антон, перед тем как закрыть глаза. – В обжигающей враждебной пустоте.

Конец 5 эпизода.

6

Татуировочная машинка жужжала, вырисовывая узоры на коже. Плавными изгибами плыла по ключицам и плечам, заводила свой след на спину, вокруг тонкой девчоночьей шеи и спускалась к лопаткам. Ане было девять, когда она впервые села в кресло татуировщика. Просто потому, что не хотела забыть. Думала, если отложит, то непременно выбелит это из памяти. И не вспомнит ничего, кроме окровавленных рук.

В комнатенке было мрачно и муторно. На окнах висели брезентовые шторы, и сквозь узкие щелки пробивался дневной свет, вязнувший в сигаретном дыму. Татуировщик казался высохшим и скрюченным. Словно сгоревшая спичка. Он был наполовину раздет, и его кожа выглядела бронзой. Поначалу Ане подумалось, что это из-за загара. Но потом она поняла, что все его тело покрыто многочисленными татуировками. Его звали Гвоздь Лоу. Она не знала – почему. А он не рассказывал. Да и с какой стати? Ей было девять. Она бегала там, за мостом. Прыгала по развалинам, играя в счастливого ребенка. Как сотни других детей резервации. Она никогда не была счастлива по-настоящему.

Аня знала из-за кого осмелилась пойти на другую сторону моста. Это его затасканную сумку из кожзаменителя, всю в крови, она тащила подмышкой. Шла быстро и нервно. Стараясь не оглядываться. Она помнила – жизнь, это кольцо.

– Мои предки верили, – он никогда не говорил. Дышал. Табаком и перегаром. Ей в ухо. В шею. В лицо. Забивал своим запахом ее легкие, путался в ее волосах. Его влажные, коричневые губы оставляли теплые следы дыхания на ее холодной коже. – Что жизнь – не кончается. Что жизнь – это ебаное колесо. Кольцо. Ты рождаешься, живешь в этом мире, а потом подыхаешь. И твое тело зарывают в землю. И на земле вырастает дерево. Там вьют свои гнезда птицы. И это все ты. Понимаешь, сука?! Это все ты! Ты это чувствуешь. Как тебя выдирают из земли, как сжирают, и ты становишься птицей. А птица летит к людям и – бабах – ее убивают. И снова сжирают, и ты становишься человеком. Снова. И снова. Ты становишься тем, кем был. Ты понимаешь это, маленькая шлюха?

Его руки были шершавыми и масляными. Он возился с карбюраторами полусдохших машин. А потом приходил на ужин, в стельку пьяный и лез к ней в трусы. Ей было семь тогда. Когда отец умер и мать сошлась с этим долбанным индейцем.

– Ты понимаешь, сука, что твоя жизнь – это кольцо? И ты вернешься ко мне снова?

Он лез к ней в шорты и целовал ее тонкую, девчачью шею.

– Ты понимаешь это, сука?!

Он сам подписал себе приговор. Когда изо дня в день напоминал ей, что даже в смерти она не найдет спасения от него. Что, проснувшись однажды утром, она вновь обнаружит себя семилетней девочкой, которую вечером ждет очередной сеанс ада. Каждодневный. Сраный. Сеанс ебучего ада.

Она воткнула ему нож для резки хлеба прямиком под челюсть. Зазубрины на лезвии затрещали о хрящи, и она дернула нож вправо – вспорола эту ненавистную шею, как рыбу. Лезвие обломилось, застряло где-то там, в горле. А Аня стояла над ним, над его коленями, широко расставив ноги, выставив вперед подбородок, и смотрела ему в глаза. Он уже ничего не видел, хрипел и булькал кровавыми пузырями. С расстегнутой ширинкой и вялым хуем в спутавшихся черных волосах. Но она продолжала смотреть. А потом схватила за лицо – скользкими от крови ладошками – и сжала его челюсти, как могла. Склонилась над ним. Вдыхая все те же мерзкие запахи, только теперь с примесью крови.

– Тебя не будет в моей жизни, ты слышишь?! Тебя больше не будет в моей жизни, сраный ты пидор!

Он не слышал, он уже умер. А она орала ему в лицо, сжимая его ненавистные скулы. Рыдала и снова орала ему о том, что он больше никогда не сломает ей жизнь.