Режиссерские уроки К. С. Станиславского

Из прорех на крыше высовывается первая метла с громадной мочальной бородой, а на вилах показывается глиняный горшок с нарисованной на нем углем мордой.

«Что за наважденье», — говорит, крестясь и пятясь, Добронравов. А над крышей возникает уже шесть-семь таких наивных, но действительно непонятных чудищ!

«Ох, дьявольское наважденье», — в ужасе говорит Добронравов и не знает, куда ему бежать. Со всех сторон слышится визг, писк, скрип и скрежет!

«Ой, батюшки, шутит, шутит, — повторяет Добронравов, мечась по площадке и со страхом поглядывая на дикую пляску на крыше. — Уж пускай бы пошутил, только въявь не показывался. Очень уж, говорят, видом разителен, так что нет такого смелого человека, чтобы на него прямо смотреть».

И в эту секунду распахнулись дверцы сарая и в глубине его показалось освещенное изнутри свечкой нечто, что заменяло пустую тыкву. Прорези глаз, зубы, брови, нос создавали фантастическое представление о дьяволе. Это было наивно смешно, и понятен был в то же время страх Наркиса, упавшего на колени и поползшего куда-то в сторону. И чем-то древним, русским, народным, скоморошьим повеяло от этого простого, но яркого «колдовства».

«Сам! Сам явился! Наше место свято! Чур! Чур меня! — стонал Добронравов, сквозь пальцы осмеливаясь глядеть по сторонам. — Только бы он мне навстречу не вышел, только бы сам собой, вот так прямо, перед носом твоим не вырос!»

В эту секунду раздалось отчаянное ржание, и на сцену по своей инициативе вынеслась «лошадь» с глупой, не то картонной, не то из мешка сделанной головой и крупом из двух соединенных белых простынь. Хвост у нее был из мочалки, ноги были в ботфортах, а в зубах каким-то чудом держалась бутылка с вином. Обежав вокруг распростертого Добронравова, лошадь села на задние ноги, а две высунувшиеся руки взяли бутылку у нее из пасти и, откупорив, тут же стали поить и «переднего» и «заднего» устроителя этого простого и комичного театрального эффекта. Тут в разных местах сцены появились «разбойники» и пустились в какой-то пляс, а Добронравов вскакивал, кидался из угла в угол и кричал: «Вот он! Как раз тут! Вот и другой! Вот и третий! Да их тут полон лес! Ну, теперь капут!»

В зале давно все смеялись и радовались каждой выдумке разыгравшихся актеров.

Смеялся и Константин Сергеевич. Но когда «лошадь», сидя все еще посреди сцены, протянула свою бутылку очутившемуся рядом с ней Наркису, а последний сказал: «Это значит пить надо? А может, с этого разорвет?», а лошадь отрицательно помотала головой, на что Добронравов сказал: «Верно твое слово? Ну, так что ж, я выпью!» — восторг зала достиг своего предела. В зале аплодировали актерам и гению Станиславского, так замечательно нашедшему народный юмор этой сцены.

Многое после этого этюда-импровизации на репетициях добавлялось, менялось, но основной режиссерский прием и основной тон сцены были найдены. Сцена зазвучала свежо и правдиво, лишилась своей нарочитой «костюмированности», оперности, а театральная выразительность ее стала во много раз острее и ярче.

«СВАДЬБА ФИГАРО»

Мне посчастливилось увидеть и некоторые репетиции «Свадьбы Фигаро». Каждая из них была наглядным уроком режиссуры гениального мастера советского театра. Замечательно была поставлена первая картина пьесы. Вопреки всем традициям этой картины и ремаркам Бомарше, утверждающим, что Сюзанну поместили жить в проходную комнату между спальней графини и кабинетом графа, Станиславский выбрал для Сюзанны круглую замкнутую башню с одной дверью и крутой лестницей к ней, блестяще найдя линию внутренней жизни и линию мизансцен в столь неожиданной декорации.

Виртуозно разработана была им и сцена у графини, в которой чувства и взаимоотношения персонажей великолепно были выражены во внешних, физических действиях и мизансценах.

Особенно меня поразило решение Станиславским сцены свадьбы Фигаро и Сюзанны. До первой репетиции в декорации я уже знал, что Константин Сергеевич трижды заставлял А. Я. Головина, художника «Фигаро», переделывать эскиз этой картины. По мысли Станиславского, граф Альмавива, рассердившись на Фигаро за все его проделки в этот день и насильно вырванное у него разрешение на свадьбу, велел справлять ее на «заднем», как говорил К. С., дворе замка. Это, конечно, была очень верная мысль по логике поведения графа. Она отлично характеризовала сумасбродство аристократа, который боится сделать что-нибудь решительное, резкое против своих слуг и в то же время не хочет расстаться со своими допотопными привилегиями.

Между тем во всех постановках картина свадьбы Фигаро и Сюзанны была всегда поводом к блестящему зрелищу, торжеству красок, пышной перспективе декораций, демонстрации испанского или мавританского стиля и т. п.

Именно поэтому трижды возвращал Станиславский эскизы А. Я. Головину, утверждая, что они чересчур нарядны, пышны и не передают «мелкую месть и каприз аристократишки», как он характеризовал «зерно» этой картины.