Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

— Подожди, — сказала Ириска растерянно. — Сиди спокойно… Я сейчас… Сейчас кого-то позову… Надо в медпункт… Скорую вызвать… — она заметила, что доска и учительский стол забрызганы кровью, заметила кровавый след там где бежал Кузя. — О Господи… — пробормотала она. — Что здесь было?.. Я сейчас…

И она убежала. Горик поднялся, сплюнул новый ручеек крови и посидел немного на полу. Потом встал, доковылял до вешалки, взял куртку и накинул на голову капюшон. Надо идти, подумал он с маниакальным упорством. Очень болела нога, но терпеть было можно. Надо куда-то идти.

На лестнице и в коридорах Горик никого не встретил. Он долго выглядывал через окно второго этажа — не поджидает ли его кто в конце школьного двора или на спортивных площадках. Не увидел никого. Может потому, что плохо видел.

Охранника внизу тоже не оказалось. Все вокруг будто вымерло.

На улице стремительно темнело — или это стремительно темнело у Горика перед глазами? Шел мелкий холодный дождик. Горик поковылял быстро, даже пытался бежать, опасаясь, как бы его не заметили откуда-то Мамай, Несмешной и другие. Наконец переулками он вышел на широкий абсолютно безлюдный тротуар. Он откинул капюшон, задрал голову, и холодная вода полетела на вспухшее окровавленное лицо. Мимо пронеслась иномарка.

Как всегда нужно было куда-то идти и как всегда идти было некуда.

* * *

— Умрет еще, — сказал отец тихо.

— Оклемается, — ответила мать.

Горик не знал какой сейчас день. Он сутками отлеживался на раскладушке. Вставал только чтобы поесть и сходить в туалет. Каждое путешествие до туалета или кухни было тяжким трудом. На лбу выступал пот, и часто его после этого тошнило. На месте лица Горик ощущал кусок мяса, постоянно ноющий тупой болью. В зеркало он не смотрел.

Днем все разбегались по своим работам, а ночью пили водку, шумели, играла музыка и мощные глотки пьяных студентов орали под окнами: «Черножопые — козлы!!!». Иногда заходил отец, но не трогал его и ничего не говорил.

По ночам он почти не спал. Сны видел редко и только очень страшные. Иногда бредил и видел, как приходит пьяный отец, заставляет у себя отсосать и добивает окончательно. Часто кричал.

Прошло время и стало легче. Горик посмотрел в зеркало и узнал себя прежнего. Он подошел к окну и увидел снег.

Ночью пришел отец. Трезвый. И впервые за долгое время заговорил с ним.

— Школу бросишь. Пойдешь работать. Сначала будешь тачки возить у Вахтанга, товар со склада, потом может, торговать начнешь. Завтра выходишь.

Горик ненавидел базар, не любил торговлю и знал, что торговать — это на всю жизнь.

Утром он собрал вещи и ушел из дому. Он пошел к Веточкину и позвонил от него Юле.

Вечером он был у нее в особняке.

* * *

Каждый кто играл какую-то роль в его жизни имел свой собственный цвет.

Веточкин — зеленый как растение, бесполезная и неуместная флора, сорняк, имеющий свою дикую красоту.

Мамай, Несмешной, Кузя, отец — все красные как яд, как угроза, как кровь, как тревога.

Дядя Себастьян — лучезарно желтый, как солнце.

Юля — черная, как чернила, как нефть, как дно страшного обрыва, в которое хочется смотреть. В бреду он часто видел, будто бежит сквозь кукурузу к обрыву. Знает, что бежит к гибели, но не останавливается.

После смерти дяди Себастьяна Юля стала для него всем. Он впервые любил девушку. Он часами мечтал, как увидит ее, мечтал когда-нибудь прикоснуться, поцеловать… Вспоминал последнюю встречу возле памятника поэту древности… Она смотрела на него, как смотрят на брата, любовника, как на родного человека… И Горику было очень стыдно и больно, что он маленький, толстый и грязный, что он бомж, что у него сальные волосы, потный свитер, чумазая морда, старая рваная одежда, нестираное белье с пятнами выделений, стоячие носки, что у него такая же грязная, маленькая, некрасивая и вонючая жизнь, тоже нестираная как трусы и тоже в вонючих пятнах, что он просит, а не дает, что он с рождения обречен просить что-то у кого-то, потому что у самого ничего нет и не будет.

Горик мечтал быть сильным. Чтобы Юля ним восхищалась. И чтобы отомстить обидчикам. Он слыхал когда-то, что обиды надо прощать, но так и не понял почему. Будь он сильным, он бы ничего никому никогда не простил.

Три дня в особняке он ждал ее, прислушивался, не стукнет ли калитка, думал только о ней.

Дни текли однообразно. Горик просыпался, днем или ночью, не имело значения, ел вареную картошку с какой-нибудь консервацией (другой еды в доме не было), слонялся по особняку, рылся в чужих вещах, в книгах, читал, мечтал, думал, спал, купался. Купание стало его любимым занятием. Он купался по четыре раза в день. Не потому что чувствовал себя грязным, а уже просто от скуки. Вторым любимым занятием был онанизм. Возможно, тоже от скуки. Он представлял себе Юлю.