Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

Гена заходит в класс и видит вытаращенные глаза Мамаева. Разогнавшись, Гена пинает Мамая сапогом в живот так сильно и нечеловечески резко, что Мамай отлетает к доске. Изо рта его течет густая темно-красная жижа. Сапог становиться смертельной частью Гены; сапог вибрирует, ему не терпится бить. Гена замечает обалдевшего Кичу, и свистящим пинком непобедимого сапога ломает Киче правую ногу. Нога трескается в колене, Кича истерически воет, из темной дыры в его коричневых «трубах» торчит белый огрызок кости. Гена боковым лоу-киком подкашивает Кичу, и топчет его лицо острым каблуком. Лицо Кичи податливо как яблочный пирог, Гена выворачивает это лицо наизнанку, разбрызгивая кровь и мозги. На каблуке остается круглый Кичин глаз, напоминающий рыбий.

Следующий — Друг. Потом Экскаватор, Дудник, Несмешной, Нестор, Артурчик, попавшийся под горячую ногу Сом, Корабль, Кристина и Ева, Святая Вера с пузырящимися розовыми кишками и заляпанной кровью библией. Приплывает, как по конвейеру полузнакомая гопота из других классов — Гена убивает их всех. Его сапог беспощаден. Ни девочки, ни учителя, ни директор — никто не спасется от сапога. Гена топчет, пинает, давит левой ногой. Носок не устает зарываться в податливое мясо.

Последний — Кузя. Он, бедненький, забился в угол, дрожит, плачет, косится на трупы. Гена зажимает Кузю под подоконником, и долго размеренно-ритмично бьет его сапогом. Кузя скулит как щенок под дождем, скулит все тише. Наконец Гена перестает бить. На месте Кузи — огромный кровавый ком с черной пульсирующей родинкой, островком в красном океане. Еле дышащий Кузя дотягивается скрюченной рукой до эрегированного члена и из последних сил пытается онанировать.

Вокруг — кровавая каша. Все мертвы или умирают.

Входит Юля. В одной ее руке — голова Артема, в другой — велосипедный руль. Голова, которую Юля держит за волосы, улыбается и подмигивает Генке обеими глазами. Руль блестит на солнце.

Сапог красный уже не от краски, а от крови.

Юля говорит:

— Это случилось потому, что ты не держишь. Вот видишь, а я держу, — она показывает руль, который действительно держит в руке и швыряет Генке голову Артема. — С днем рождения!

Гена ловит голову. Артем еще раз похабно подмигивает и требует:

— Подрывайся!

Генка чувствует как на лицо падают мокрые капли. Где-то гремит.

— Генка, просыпайся! Гена, вставай!

Он открыл глаза и увидел Юлино лицо. Господи, подумал он, я еще здесь.

Гена протер глаза, нащупал в кармане очки и понял, что сильно замерз. Мгновенно появилась дичайшая головная боль, и он пожалел, что проснулся.

— Бля-я-дь… — протянул Гена.

— Пора идти, — сказала Юля, — поздно.

Он огляделся. Было темно. Деревья качались от сильного ветра. Капал мелкий дождик. Гремело. Дотлевали угольки костра. Никого кроме Юли не было.

— Где все?

— Ушли. Нам тоже надо уходить.

Существует такая гнусная стадия опьянения, когда хмель еще не выветрился, а похмелье уже наступило. Он ощущал ее в полной мере.

Он поднялся и посмотрел на Юлю. У той было бледное уставшее лицо. Она взяла свой, единственный оставшийся у бревен рюкзак и пошла вперед. Гена поплелся за ней, пытаясь сдержать рвоту.

Они спускались по мягкой грязной земле. Кусты и деревья обрамляли тропинку как бы тоннелем, и было так черно, что Гена терял Юлю из виду.

— Юля!

— Что?

— Я тебя не вижу!

— Иди, как идешь! Осторожно, труба!

Дождь усилился. Гена переступил трубу и увидел обрывок забора с неформальским творчеством. Кусты закончились, стало светлее.

Гена пытался понять: целовалась ли Юля с Кораблем или то был сон? А если даже и целовалась, было совсем неясно, обязывает ли Генкин сомнительный статус Юлиного поклонника предпринимать в связи с этим какие-то действия? Да и какие действия, если честно, он мог предпринять? Если честно, никаких.

— Юля!

— Что?

Он хотел сказать что-то, но его вдруг вырвало, потом еще и еще раз. Юля засмеялась. Он выблевал всю проспиртованную желчь, но спазмы продолжались еще долго. А я еще хотел ее поцеловать, думал Гена, вытирая ладонью отвратительно горькие губы. Сверху летели мелкие дождевые капли.

— Полегчало? — спросила она.

— Да.

Ему и правда полегчало. Но башка трещала все так же.

Они вышли из леса, и пошли вдоль шоссе. Хлынул настоящий ливень. Ветер гонял туда-сюда потяжелевшие капли, и они набрасывались на одиноких пешеходов глухими водными стенами. В растекавшихся вдоль бордюров лужах ядовито сверкали желтые фонари. Проносились бешеные иномарки, подымая из грязной воды миниатюрные цунами.

За две минуты Юля с Геной промокли до нитки. Они добежали до какого-то подъезда, и уже совсем продрогшие спрятались под бетонным козырьком над закрытой стальной дверью. Юля зачем-то встала на лежащий рядом кирпич, который, вероятно днем придерживал открытую дверь подъезда. От этого она сделалась чуть выше и теперь была как раз Генке по плечо. Она достала последнюю сигарету и закурила. В сорок лет ты сдохнешь от рака легких, подумал Гена с неожиданным злорадством. Он прислонился к двери и смотрел на дождь. Было холодно и мерзко.