Резиновый бэби (сборник)

Я повесила трубку, посмотрела на Неву из стали, а потом на мальчика лет пяти, который накопал ложкой приличную яму в кадке под пальмой у моего стола. Его красивая мама неподалеку пила каппучино, и на ее верхней губе блестела белая пенка. Мальчик бросил ковырять землю и повернулся ко мне:

– Привет, ты здесь живешь?

– Да, а ты?

– Я с мамой. А мы были в Лондоне!

– Здорово!

– А правда, что Гайд-парк стоит миллион долларов? Что-то не верится! – Мальчик открыл рот, выпятил нижнюю челюсть и подвигал ею из стороны в сторону.

– Конечно, нет, он бесценен, он – национальное достояние.

– Нет, он больше чем миллион не стоит! Чего там – одна трава! Была бы пшеница... Нет, не стоит! – От этого движения челюстью казалось, что тело его тоже с этим не согласно.

– Я тебе говорю – ему нет цены...

– То есть как нет? – К нему вернулось привычное выражение лица.

– А так, его не продают, никогда не продавали и никогда не будут.

– Ну а если все-таки за большие деньги?

– Не будут.

– А за очень большие?

– Нет!

– А что там стоит? Трава да деревья... Понятно, почему не продают! Он за такие деньги никому не нужен!

Мальчик побежал в другой конец зала и подобрал там что-то с пола.

* * *

Фильм наконец закончился, пресс-конференция по его поводу тоже. Критики и журналисты боролись у фуршетных столов, когда у меня в сумке опять затрясся телефон.

– Ты в засаде просидела у меня всю ночь. Говорить можешь?

– Я на фуршете. Откуда у тебя мой номер?

– Все, что нельзя купить за деньги... Можно...

– Понятно.

– Интересно тебе на фуршете?

– Жуть...

– Тебя забрать?

– Зачем?

– Я пришлю за тобой машину?

– Нет...

– Не хочешь?

– Сложно все.

– Я хочу тебя видеть... Очень.

– У меня есть муж...

– Я тебя прошу.

– Извини, у меня вторая линия... Алло?

Муж откашлялся мне в ухо.

– У тебя опять был отключен телефон...

– Была пресс-конференция...

– Зачем тебе вообще телефон?

– Может, он мне и не нужен...

– Нет, я серьезно.

– И я серьезно – он мне не нужен.

– Ну хорошо! Я звоню, чтобы сказать, что завтра прилетаю в четыре, и если все будет в порядке – к шести в отеле. Поняла?

– Да.

– Во сколько завтра?

– В четыре.

– А в гостинице?

– В гостинице...

– О чем ты все время думаешь?

– Что?

– В шесть должен быть, поняла?

– Да.

– До завтра! Пока!

– Пока!

Хотела вернуться на другую линию, но потом просто отключила телефон. Совсем.

* * *

Утром наследник стоял, скрестив на груди руки, чуть привалившись на капот автомобиля, который перегораживал вход в отель.

– Привет.

– Привет.

– Ты куда?

– В Кунсткамеру. А ты куда?

– А я с тобой. Садись.

– Я пешком.

– Да зачем... Так удобнее.

– Я хочу пешком...

– Но так же проще...

– Давай, кто быстрее... – Я повернулась и пошла в сторону Дворцовой площади.

Он махнул водителю, снял пиджак и неловко пошел за мной. Что-то говорил, но я не слышала, так как рядом со мной громкий агрегат чистил асфальт. Площадь в эту рань была пуста, а Эрмитаж затянут зеленой сеткой. Как дорогой сундук в старой продуктовой авоське... Под ногами волновалась брусчатка.

– Подожди!

– Я никогда не знала, что в Зимнем есть внутренний двор. Вообще Питер – город внутренних дворов...

– Хочешь, чтобы нас туда пустили?

– Нет, я хочу так, как и должно быть – через решетку это наблюдать.

Еще не убрали с ночи мусор. Бутылки из-под пива и всяческая упаковка кричали о том, как весело здесь было вчера, а сегодняшнее спокойствие – субстанция кажущаяся и нереальная.

Мы обогнули Зимний в сетке и вышли на набережную. Справа, далеко за водой, лениво сиял купол Петропавловского собора.

– Такие места, как Кунсткамера, точно не открывают раньше одиннадцати... Пойдем до Исаакия... – Это была первая искренняя фраза, сказанная им.

На Адмиралтейском проспекте китайцы раскрывали шаткие столы для сувениров.

Через Александровский сад мы прошли до улицы Декабристов. У Исаакиевского собора стоял большой автобус, из него высыпали корейские туристы и сбились в кучу вокруг открытого багажника старого «жигуленка», откуда хмурый мужик продавал открытки.

Сели в ресторане гостиницы «Англетер». Иссакий дыбился за окном розовым гранитом.

– Храм мой храм молитвы наречется...

Через дорогу на мир смотрел портрет Пенелопы Крус в три этажа, рекламирующий тушь для ресниц «L'Oreale». Ее правое ухо не умещалось на фасаде и заворачивало за угол. От Исаакия оно казалось огромным, а от «Астории» – крошечным.

– Мне хорошо с тобой молчится...

– Да?

– Да. О чем ты думаешь?

– Об относительности всего... – Я обвела рукой вокруг.

– То есть?

– Вон тот человек, что вышел из храма, видишь, в полосатой рубашке... Смотрит на Пенелопу и думает, какие у бедняжки уши-великаны, а я здесь завидую ее детским раковинкам – и оба мы неправы и правы одновременно... Результат эксперимента напрямую зависит от точки зрения наблюдателя...

– Слушай, ты такая... У меня просто все внутри тает...

– Брось.

– Не брошу... Я тебя теперь не брошу...

– Пошли в Кунсткамеру.

– Давай. Куда угодно.

* * *

Мне казалось, что отвратительный запах, проникая под одежду, ползет у меня по коже.